Сначала Хорсли соединил края мозговой оболочки, не сшивая их. Он зашил продольный разрез, наложив глубокий шов так, что под оболочкой не осталось полости, ранее занимаемой опухолью. Он стянул края как можно плотнее и затем вставил две дренажных трубки. После он зашил рану и наложил повязку. Два санитара уложили Гилби на кровать в соседней комнате.
Хорсли смотрел им вслед, пока дверь, наконец, не закрылась. Потом он молча взглянул на свои вытянутые на операционном столе руки.
Уже через несколько дней после удаления у Гилби опухоли мне нужно было покинуть Лондон, но я решил остаться, чтобы вместе со всеми увидеть улучшения и его выздоровление или принять его смерть.
Направляясь с Квин-сквер в отель, я прочел еще одно сообщение из Берлина: «Как нам стало известно от хорошо осведомленного источника, обследование, проведенное профессором Вирховым, опровергло слухи о злокачественном новообразовании у наследного принца. Доктор Маккензи возвращается в Англию. На четырнадцатое июня намечено прибытие Его Кайзерского Величества, наследного принца Германии, на отдых в Лондон».
Меня очень взволновала такая подозрительная противоречивость новостей, связанных с наследным принцем, поэтому моя решимость остаться в Лондоне и проследить за дальнейшей судьбой Гилби несколько ослабла. Начиная со следующего утра, надежда драматически сменялась отчаянием, затем новой надеждой, новой уверенностью и новым неверием.
В таком ритме прошло пять дней до пятнадцатого июня. Рана постепенно заживала. У Гилби не было жара, его температура не поднималась выше 37,8. Признаков инфекции также не было. Но боли не исчезли. Каждое движение оставалось пыткой. Иногда казалось, что судороги парализованных конечностей стали еще сильнее, чем до операции. Нижняя часть живота также все еще была парализована. Разочарование следовало за разочарованием.
Но тринадцатого июня Хорсли вдруг обнаружил, что чувствительность кожи в нижней части туловища начала восстанавливаться. Гилби стал различать холод и тепло. На следующий день необъяснимым образом мочевой пузырь стал функционировать в нормальном режиме. Были ли это первые признаки регенерации спинного мозга, признаки затянувшегося возвращения к нормальной работе? Последующие дни были отмечены чрезвычайным непостоянством. Боль ни за что не хотела ослабевать. Были часы, когда, отчаявшись, Гилби кричал, испытывая еще большие мучения, чем раньше.
Но двадцать второго июня совершенно неожиданно он впервые смог пошевелить до того полностью парализованной правой ногой. Гилби – преисполненный то паническим страхом поддаться иллюзиям, то большими надеждами – подозревал, что возникшая способность двигать ей лишь случайное последствие судорог. Но уже пару дней спустя сомнений быть не могло: мышечная активность правой ноги полностью восстановилась – от бедра до ступни. Одновременно с этим прекратились сделавшиеся после операции только сильнее судороги правой стороны туловища. Теперь они наблюдались лишь с левой стороны. Но и здесь судороги повторялись через значительно бо́льшие интервалы времени. Двадцатого июня появились первые симптомы того, что к Гилби возвращается контроль над левой ногой. Тринадцатого августа больной получил опорный аппарат, состоявший из одной стальной перекладины и двух подмышечных костылей. С его помощью он заново начал учиться ходить. Боль в левой ноге постепенно утихала. Послеоперационный шов почти зарубцевался. Швы на твердой мозговой оболочке были настолько тугими, что спинномозговая жидкость не могла просочиться наружу.
Три месяца спустя, семнадцатого ноября, Гилби предпринял прогулку по саду с помощью двух тростей. Двадцать четвертого января 1888 года Хорсли представил своего пациента собранию Медико-хирургического общества в Лондоне. Место операционного разреза почти полностью зажило. На ощупь оно было твердым, как кость – будто бы так тело могло заменить недостающие позвоночные дужки. К тому времени Гилби пешком с легкостью проделывал путь в три английских мили. Но его походка оставалась несколько скованной. К двадцать первому февраля эта скованность исчезла. Гилби снова вернулся к делам и шестого июня 1888 года, как раз через год после операции, в письме сообщал Хорсли, что для его возраста у него прекрасное здоровье и что восемнадцать часов в день он проводит на ногах за рабочими обязанностями.
Таким был послеполуденный час девятого июня 1887 года, когда Хорсли сделал операцию Гилби. И она стала не только источником его славы, скоро распространившейся по всему миру. Это был звездный час для хирурги: она нашла ключ к до этого неизлечимой человеческой болезни, нашла способ победить верную, казалось бы, смерть.
Происшествие с кайзером
В борьбе за становление хирургии внутренних органов не было второй такой области, как хирургия гортани: она обратила на себя внимание множества врачей со всего мира благодаря одному лишь заболевшему. Особый, мрачный оттенок ей придала получившая широкую огласку – чего никогда не случалось ранее – трагедия наследного принца, ставшего позднее кайзером Фридрихом III.
Когда обстоятельства заставили меня подробнее изучить историю болезни Фридриха III, причиной тому было не только то, что еще до поднятия занавеса над сценой происходящего мне уже были известны имена всех актеров, исполняющих роли врачей. Прежде всего, своим интересом я был обязан встрече, а позже дружбе с одним человеком, о чьем важном участии в этой истории до сих пор упоминают редко и неохотно. Я имею в виду сэра Феликса Семона, ключевую фигуру международной ларингологии конца девятнадцатого – начала двадцатого века.
Я встретил его у Хорсли в Национальной больнице, и тот представил мне его как своего друга. Совместно они занимались поиском на коре головного мозга функциональных центров, отвечающих за работу голосовых связок.
Когда мы покинули палату Гилби, Хорсли обратился к Семону: «Доктор Хартман случайно стал свидетелем этой операции, ведь в Лондон он приехал совсем по другому поводу. Еще в Нью-Йорке он прочел первые сообщения о болезни немецкого кронпринца и хотел получить достоверную информацию от Маккензи на месте».
Я заметил, что Семон насторожился. «Да, – сказал я. – Я познакомился с Маккензи много лет назад, когда он основал ларингологическую клинику “Голден Сквер”, и несколько раз встречался с ним позднее. Мне видится, что случай кронпринца не имеет никакого отношения к хирургии».
Семон остановился. Его лицо приняло странное выражение, значение которого я тогда не смог разгадать. Он посмотрел на меня и сказал: «Позвольте не согласиться с Вами. Если Вы интересуетесь новейшими достижениями в области хирургии и тем, как они могут быть применены в случае наследного принца, то мне есть что вам рассказать. Хорсли знает, как разыскать меня».
Семон попрощался и вышел. Снаружи его дожидался элегантный, запряженный двумя лошадьми и управляемый двумя кучерами экипаж.
Я поехал в экипаже Хорсли. «Если Вы хотите заглянуть за кулисы, – сказал Хорсли, – Вам стоит принять предложение Феликса Семона. Маккензи – темная лошадка, у него нет настоящих друзей среди нас. Одному черту известно, как он попал в Берлин по этому делу. Кроме того, он сам себе хозяин и, уж конечно, не может быть надежным источником информации. Если кто-то в Лондоне и располагает достоверной информацией, то это Семон. Впрочем, он урожденный немец».
