— В общем-то, не так уж они и жестоки, — сказал Сидролен, — ведь они никогда ничего не вылавливают.
Лали глянула на рыбака, но не сказала ни слова. Она сидела, но теперь тоже встала.
— Я не хотела портить вам обед и сиесту, — сказала она, — но на вашей загородке кто-то намалевал целую кучу надписей. И препротивных — более чем.
Сидролен молча отправился за банкой краски и кистью.
— Там ругательства, — сказала Лали, — и оскорбления.
Сидролен направился к мостам.
— Это что, про вас написано? — спросила Лали.
— Ну да, — отозвался Сидролен.
— Что ж вы такого натворили?
— Я вам расскажу, когда вы заснете.
Сидролен взбирается вверх по откосу. Он даже не смотрит на надписи, а прямо начинает замазывать их. Лали отправляется мыть посуду. Целая компания кочевников с турбазы останавливается рядом, желая что-то спросить у Сидролена: они даже знают, как по-французски «метро». Про метро-то они у него и спрашивают. Он отвечает жестами.
— Ну вот, уже начинают мигрировать, — говорит Сидролен, глядя им вслед. — Осень наступает. «Моя вечная осень, томленье души!..»
— Что вы сказали? — спросил прохожий.
— Я цитировал, — ответил Сидролен.
— Кого ж это?
— Поэта, конечно. Вы что, не услышали анапеста?
— Я не обратила внимания. Думал, вы хотите что-то у меня узнать. Время, например.
— Да ничего я от вас не хотел, — сказал Сидролен.
И он продолжал красить, а прохожий молча наблюдал.
Подошла новая группа кочевников; эти тоже знали, как по-французски «метро», — с соответствующим вопросом они и обратились к прохожему. Тот жестами изобразил незнание.
— Есть здесь поблизости метро? — спросил он у Сидролена.
Сидролен указал кочевникам дорогу, они горячо поблагодарили его и удалились.
Сидролен вновь взялся за кисть и вполголоса промолвил:
— Так я и думал. Они начинают мигрировать. Осень подходит.
И он продолжал молча трудиться.
— А где конец? — спросил прохожий.
— Конец чего?
— Конец цитаты.
— Экий вы нетерпеливый! Я еще и не начинал цитировать.
— Значит, это ваши собственные слова: «Они начинают мигрировать. Осень подходит»?
— Мои собственные.
— А те слова, что вы сейчас замазали, они чьи?
— Какого-нибудь прохожего, я полагаю.
— Это вы меня обвиняете?
— А вы что, единственный прохожий на свете?
Не слыша ответа, Сидролен оглянулся на прохожего: тот стоял к нему спиной и притворялся, будто разглядывает завершавшееся строительство дома напротив. Сидролен делает еще несколько мазков… так, теперь все в порядке. Он опускает кисть в банку и поднимает банку с краской за ручку — тоненькую металлическую ручку, которая слегка врезается в пальцы.
Прохожий исчез.
XIII
Часы на деревенской колокольне давно уже отзвонили пять, когда герцог д’Ож выехал из замка в сопровождении Пешедраля, самого младшего из братьев виконта де Прикармань, недавно поступившего на службу к герцогу. Оба они ехали верхом — герцог на Сфене, а паж на Стефе. Герцог молчал, и Сфен скакал молча; Стеф и Пешедраль делали то же самое. Проезжая по городской площади, они повстречали группу местных нотаблей, которые низко поклонились им.
— Ну как жизнь, господа, — спросил рассеянно герцог, — в добром ли вы здравии?
— В превосходном, — отвечал бальи, — в превосходном.
— А кроме этого есть ли что-нибудь заслуживающее нашего внимания?
— Мы идем сейчас выбирать делегатов в Генеральные Штаты, — отвечал бальи.
— Ах, да, Генеральные Штаты…
И герцог не стал развивать эту тему.
— Мы начали составлять книгу жалоб, — продолжал бальи. — Монсеньор Биротон и аббат Рифент присоединятся к нам, и ежели господин герцог соблаговолит оказать нам свою милостивую помощь, мы смогли бы отослать в Париж общий перечень претензий от всех трех судебных округов, что доказало бы Его Величеству единство и сплоченность французов перед лицом священной особы короля.
— Да здравствует король! — вскричали нотабли. — Да здравствует король!
— Да здравствует король! — счел нужным заорать и Пешедраль.
Оплеуха герцога тотчас отправила его в дорожную пыль, откуда он медленно выбрался, чтобы вновь, с обалделым видом, вскарабкаться в седло. Нотабли благоразумно воздержались от комментариев.
— Ну что ж, — сказал повеселевший герцог, — желаю успехов в работе, господа.
И он резвым галопом поскакал в направлении кладбища. Там он спешился и бросил Сфеновы поводья Пешедралю, который еле успел их подхватить.
— Эй ты, макака! — сказал герцог, — кто тебе позволил кричать «да здравствует король»?
— Я как все! — прохныкал Пешедраль.
— Так вот, запомни… но сперва сойди с коня. Когда паж спешился, герцог схватил его за ухо и, довольно сильно выкручивая это последнее, повел свою речь в таких словах:
— Запомни же, дорогой мой пажёнок, макака, попугай несчастный, что ты должен поступать не как все, а как твой господин, уразумел? — как твой господин. Ясно?
— Нет. Ничего не ясно.
Герцог взялся за другое ухо пажа и, накручивая его, продолжал в таких словах:
— Вот я — что я сделал? Кричал ли я «да здравствует король!»? Нет, не кричал, Понял теперь?
— Да, конечно… но разве нам не велено во всех случаях кричать «да здравствует король»?
— Может быть, — ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. — Может быть, — повторил он спустя несколько минут.
И направился к кладбищу.
Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:
— Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать «да здравствует король». Ну так вот, я буду, буду кричать «да здравствует король», буду и все тут!
Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.
— Вам, юноша, этого не понять, — сказал Сфен. — Просто наш герцог не занимается политикой.
— Господи Иисусе! — завизжал паж. — Конь заговорил!
— Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?
— Да, — лаконично молвил Стеф.
