За креслом хозяйки стояла дама помоложе, тоже вся в черном, видимо компаньонка, мадемуазель Бенуа. Эта суровая особа со связкой ключей на поясе сильно смахивала на тюремщицу.
Лестрейд выступил вперед и сильно оконфузил нас всех, попытавшись по-французски объяснить причину нашего вторжения. В других обстоятельствах эта сцена могла показаться забавной, однако мадам Монпенсье слушала инспектора, поджав губы.
Лестрейд скоро совсем запутался и умолк, но ему на смену тотчас пришел Холмс. Сдержанный и учтивый, он заговорил на французском – вполне приличном, судя по облегчению и восхищению, которые явственно обозначились на лицах мадам Монпенсье и мадемуазель Бенуа.
Когда Холмс замолчал, мадам Монпенсье дала компаньонке какие-то указания. Та торопливо придвинула к камину три кресла, расположив их полукругом, и с любезным: «Asseyez-vous, s’il vous plaît, messieurs[62]» пригласила нас сесть.
Затем Холмс перекинулся с мадам Монпенсье парой слов. Я с моим школьным французским не мог уследить за беседой, хотя общий смысл сказанного уловил. Очевидно, мадам Монпенсье позволила Холмсу принять участие в расследовании. Как только с формальностями было покончено, последовала целая серия вопросов и ответов. Судя по тому, сколь часто упоминалось в беседе имя мадемуазель Карэр, я понял, что Холмсу удалось многое прояснить. В какой-то момент я услыхал слово photographie и предположил, что мой друг попросил показать ему портрет мадемуазель Карэр, так как компаньонка, повинуясь приказу хозяйки, вышла из комнаты и скоро вернулась, неся альбом в черном кожаном переплете и с золотым обрезом, который мадам Монпенсье распахнула на нужной странице.
Мы с Лестрейдом подошли к креслу Холмса и встали у него за плечом, чтобы тоже взглянуть на портрет. На коричневом снимке в овальной рамке была изображена красивая темноволосая девушка с решительным подбородком и ровными четкими бровями, взиравшая на нас со спокойной уверенностью. Глядя на эту фотографию, я испытал странное чувство, не в силах соотнести этот смелый взгляд и твердо очерченные губы с пустыми глазницами и разверстыми челюстями испачканного в земле черепа.
Закрыв альбом и вернув его мадемуазель Бенуа, Холмс, очевидно, стал расспрашивать мадам Монпенсье о медальоне, найденном рядом с телом, поскольку указательным пальцем нарисовал в воздухе сердечко. Видимо, ей было достаточно такого описания, чтобы понять, о какой вещице речь, так как она сразу же утвердительно кивнула. И в этот момент я впервые уловил в ее лице признаки страдания. Ее губы задрожали, а глаза подозрительно увлажнились.
Тут меня осенило, и я спросил себя: почему это Холмс ударился в объяснения, вместо того чтобы просто достать свою записную книжку, вынуть из нее конвертик с медальоном и показать его мадам Монпенсье. Впрочем, я приписал подобную уклончивость его врожденной скрытности.
Тем временем мадам Монпенсье оправилась от краткого приступа горя и обрела прежний величавый вид. В конце беседы Холмс, по-видимому, попросил позволения осмотреть комнату мадемуазель Карэр. Она разрешила, не выказав при этом явного недовольства. Мадемуазель Бенуа вновь отослали с поручением отыскать экономку мадам Доде. Скоро компаньонка вернулась, приведя ее с собой, и вновь заняла свое место за креслом мадам Монпенсье, а мадам Доде осталась стоять у двери.
Составить определенное мнение о мадам Доде оказалось нелегко. Как и другие женщины в доме, она была одета в черное, но выглядела столь незначительно, что, отведя от нее взгляд, я был уже неспособен подробно ее описать. Это была особа средних лет, среднего роста и среднего телосложения. Словом, в ней все было усредненным и заурядным; казалось, в ее внешности нет ничего ярко выраженного, индивидуального, за исключением глаз – очень темных, настороженных и проницательных. Однако многолетняя привычка сдерживать любые проявления чувств сказалась даже на этой особенности ее личности. Своими плоскими круглыми щечками и маленьким острым носом она напоминала виденную мною однажды сову в клетке. Птица недвижно сидела на своем насесте, и в ее цепком внимательном взгляде не было ни страха, ни покорности, ни даже ненависти к своим поработителям.
Мадам Доде безучастно выслушала указания хозяйки, молча вывела нас из гостиной и повела по темной лестнице наверх. На втором этаже она открыла одну из дверей и посторонилась, пропуская нас внутрь.
Как и другие помещения в доме, эта комната была сверх меры заставлена разнообразной мебелью, но, несмотря на это, в ней царила трогательная атмосфера девичьего будуара. На кровати с искусным резным изголовьем красного дерева лежало простое белое вязаное покрывало, стены украшали акварельные пейзажи и натюрморты в узких позолоченных рамах. Темные бархатные шторы – такие же, как и внизу, – были раздвинуты, и через окна открывался вид на сад, причем могилы не было видно, и я некстати обрадовался тому, что та прелестная девушка с решительным подбородком и смелым взглядом была избавлена от каждодневного созерцания места своего последнего упокоения, пусть даже знать этого ей было не дано.
Вопросительно взглянув на мадам Доде и получив от нее молчаливое позволение, выраженное кивком, Холмс подошел к большому гардеробу красного дерева, занимавшему почти всю стену, и распахнул его дверцы. Гардероб оказался пуст. В комодах и на туалетных столиках тоже ничего не было. Не осталось ни одного носового платка, ни одной ленты для волос – ничто не свидетельствовало о том, что мадемуазель Карэр когда-то занимала эту комнату. Внезапно меня охватил острый приступ жалости к юной девушке, чья жизнь столь трагически окончилась в яме в саду под деревьями.
Тем временем Холмс, в отличие от меня не ощущавший никакой скорби, остановился перед одной из акварелей, висевшей на стене около кровати, и, обращаясь к мадам Доде, о чем-то спросил у нее по-французски – очевидно, интересовался, кто автор этого пейзажа.
Ее ответ был понятен даже мне. Пожав плечами, она равнодушно произнесла:
– Je ne sais pas[63].
Холмс промолчал. Казалось, он заразился от нее безразличием. Мы сошли вниз, чтобы попрощаться с мадам Монпенсье.
На улице Лестрейд снова отправился в сад, объявив, что хочет в последний раз осмотреть могилу, перед тем как отправить труп в морг лечебницы Св. Клемента, и добавив, что он зайдет к нам вечером. Холмс кивнул, мы распрощались с инспектором и дошли до Финчли-роуд, где остановили кэб, который отвез нас домой.
По дороге мы почти не разговаривали. Я понимал, что Холмсу не хочется пересказывать мне беседу с мадам Монпенсье до визита Лестрейда, которому вновь придется давать отчет. Однако мне было ясно, что причина его немногословности заключается не только в этом. Моего друга сильно беспокоили какие-то обстоятельства дела, и он предпочитал не говорить о них, пока хорошенько все не обдумает.
Я тоже размышлял над нашим расследованием. Почему, спрашивал я себя, Холмсу показалось важным отсутствие обуви в могиле? И зачем он интересовался авторством акварели, висевшей над кроватью мадемуазель Карэр? Несмотря на показное безразличие моего друга, я знал, что он никогда не задает пустых, не относящихся к делу вопросов.
