Она совершенно растерялась. Именно это она говорила себе всю неделю. Именно такое будущее она строила для себя. Но когда Шон произнес эти слова, она не почувствовала ничего, будто речь шла о других людях, не о них. Когда она потом думала об этом, она вспомнила тот день, когда ее дядя приехал забрать ее из школы и сказал ей, что ее отец умер. Как и Шон, он разделил свои слова на два предложения: «У папы был сердечный приступ. Он умер, милая».
Потому-то именно это роднило оба случая, придавая им ощущение нереальности. Хотя сообщение было окончательным, неопределенность его первой части будто оставляла надежду. Когда дядя Алан сказал ей об отце, она долго не могла поверить, что это правда. Она представляла, как бежит в больницу к его постели и находит какую-то деталь, мелочь, которую упустили остальные. Но, конечно же, все эти мечты были безнадежны. И теперь она себя чувствовала точно так же. Она целыми днями размышляла о том, какой будет ее жизнь без Шона, и строила планы. Но когда он сам сказал это, она была потрясена.
– Это то, чего ты хочешь?
Он даже не запнулся:
– Думаю, да, именно так и есть.
Только теперь он посмотрел на нее, немного смягчившись.
– Тебе не кажется, что так будет лучше?
Она опустила голову.
– Не знаю.
Она чувствовала себя обманутой. В конечном счете он бросал ее!
Ей пришла в голову сумасшедшая мысль о том, что, если бы она сидела со стороны его слухового аппарата, ей было бы намного легче. Идиотизм!
Он встал и допил сок.
– Зато я знаю. По-моему, все и так ясно. Это очень, очень печально, но… – он погладил ее все еще влажные волосы, – …это реальность.
Она удержала его руку и поцеловала ее. На глаза навернулись слезы. К ее неприятному удивлению, Шон вырвал руку.
– Мне кажется, ты сейчас поступаешь нечестно.
Она моргнула.
– Что?
У него был строгий вид.
– Вспомни, какой ты была в Антекере.
Она посмотрела ему в глаза.
– Ты ненавидишь меня, да?
– Если тебе так легче.
– Ублюдок!
Он пожал плечами и вернулся в комнату.
– И куда это ты собрался?
Входная дверь открылась и закрылась. Хилари осталась сидеть, механически отталкиваясь ногами от стены, и раскачивалась на стуле. Злые слезы жгли ей глаза.
В номере наверху Даррен, который только что проснулся, отвернулся от балкона и сунул голову под подушку. Во рту была помойка. Голова раскалывалась от пульсирующей боли.
– Ублюдки! Сраные яппи! Неужели не найти другого места для споров? Восемь утра! Только о себе и думают!
Пока он шел по лестнице, в его душе бушевали эмоции. Неужели это был он, там, на балконе? Как он мог так с ней поступить? Бедняжка Хилари. Неужели он действительно сказал все это?
Он покачал головой. Да, сказал. И именно то, что ему хотелось сказать. С ней все будет в порядке. Он дал ей то, чего она хотела. Он вернул ей ее юность.
Шон провел по лицу тыльной стороной ладони, стирая пот и выступившие слезы. Глубоко вздохнув, он одолел последние ступени. Он не мог сказать ничего определенного о своей дружбе с Мэгги. Его тянуло к ней, и она, казалось, хотела понять его, а он в этом нуждался. В этом не было ничего плохого. Хилари, если у нее есть хоть капля совести, не может пожаловаться на то, как все повернулось. Это было то, чего она хотела, – и у нее были все основания хотеть этого.
Мэгги уже ждала его, сидя в своей «витаре» и рассматривая карту. Когда Шон встретился с ней взглядом, она одарила его необыкновенно счастливой улыбкой и, поднявшись, помахала рукой. Ему стало хорошо. Он почувствовал прилив энергии и побежал к машине, запрыгнув в нее одним впечатляющим прыжком. Она захлопала в ладоши и чмокнула его в щеку.
– И куда мы едем? Давай, давай – скажи мне!
– Успокойся! – засмеялась она. Он начал щекотать ее.
– Ну расскажи!
– Расскажу, когда приедем. Веди себя хорошо! Расслабься и наслаждайся поездкой!
Он наклонился и осторожно поцеловал ее в шею.
– Спасибо, – сказал он.
Ей было приятно, но она старалась не показывать этого.
– За что?
– За то, что пришла мне на помощь. Спасибо!
Она шлепнула его по руке.
– Веди себя прилично!
Он откинулся на спинку кресла и наслаждался ветром, треплющим волосы. Они свернули у Альмунекар и начали подниматься в гору.
Пастернак чувствовал себя глубоко несчастным. Он ничтожество. Он просто неудачник.
Девушка, которую он хотел, девушка, которую – надо быть честным – он любил, залезла к нему в постель, чтобы соблазнить его. Все, что ему нужно было сделать – это… сделать это. Но он не сделал. Он лежал как большая перепуганная медуза, прикидываясь, что спит, до самого утра, пока она не собралась и не ушла.
Какой позор! Чертов неудачник! Он ненавидел себя и хотел умереть.
К нему заглянул Мэтт, чтобы посмотреть, как он себя чувствует.
– Я сказал остальным, что мы встретим их на пляже.
– Угу.
– Ты пойдешь?
Пастернак ответил самым жалобным голосом, которым объяснял матери, что не может идти в школу, когда там играют в футбол:
– Я лучше посплю, пока не приду в себя.
– Ладно. Хорошо. Ты знаешь, где нас найти. Мэтт закрыл дверь. Пастернак смотрел в стену. Он знал наверняка, что у него никогда больше не будет такого прекрасного шанса. Она была сексуальной, живой, умной, забавной, терпеливой, и она обожала его! Не было никакой проблемы!
Он застонал и перевернулся на другой бок. Оставалось всего две ночи. Две ночи, чтобы что-нибудь придумать.
Хилари абсолютно не понравился этот мужчина. Что вообще такое с этими испанскими бизнесменами? Они что, сговорились выглядеть как Дэвид Суше?[18]Парень из конторы по прокату машин, маленький директор комплекса, кассир в банке вчера, а теперь этот неприятный гуру таймшера с черными глазами и аккуратными усиками – каждый из них был лыс, развратен и дорого одет. И никто из них не был выше пяти футов. Теперь Хилари уже абсолютно точно знала, что он специально старался задевать ее грудь.
– Никакого давления, мадам, это есть большое решение и необходимо думать над таким серьезным обязательством. Но также помнить, что осталось только тридцать три прекрасный дуплекс апартмент и больше людей приезжает смотреть каждый день. Мне не нужно продавать. Эти место сами себя продает.
