— Н-ну… вроде бы похож… хотя…
На листке тянулись немного косящие строчки. Вероника разобрала:
— «Я уйду навсегда туда… Где застыли в ночи поезда… Как картонный фонарик светит…» Не поняла… картонный фонарик — какой-то странный образ! Метафора, может?
— Да какая тебе метафора! И не картонный, а карманный! Видишь — «мэ»?
— А-а! Тогда вот что: «Как карманный фонарик светит с неба тонким лучом звезда».
— Ну-у?!
— Ну что, рифма вроде есть… Размер анапест… или амфибрахий, что ли?
Светка прищурилась и вырвала листок.
— Я не пойму — ты издеваешься, подруга, или где?!
— Да почему это издеваюсь! — возмутилась Вероника. — Сочинил человек, ну и что? Тут же не про какую-нибудь… Не про что-нибудь там такое… И вообще, зачем так буквально!
— Ты мне тут не мудри… литератор! — погрозила Светка кулаком. — С чего это ему вздумалось идти?! И куда это он, спрашивается, попрется среди ночи?
— Фу-у… Свет, ну не надо так, а? У меня вот тоже Колька без предупреждения к матери уехал, огород к зиме перекопать. И я ничего, с ума не схожу! Времени, правда, совсем нет…
— Ха! И твой тоже, значит? Ну, неудивительно! Все они… Так я не поняла: ты до сих пор веришь, что ли?
— Светик, ну ты сама подумай, — терпеливо втолковывала Вероника. — Они ж нам не чужие люди! Муж — он же твой спутник жизни. И если даже он ошибся… ну, как-то сбился с пути…
— …или чужой огород вспахать решил… — подсказала Светка. — Ладно-ладно, молчу! Нравится тебе в розовых очках — носи на здоровье! Только не говори потом, что я тебя не предупреждала! Когда застынут в ночи какие-нибудь поезда…
— «Наши поезда — самые поездатые поезда в мире…» — невпопад брякнула Вероника.
— Что-о-о?!
— Извини, Светик, я так… Слушай… Нет, ну я не знаю… А он тебе что-нибудь про… эту… говорил? Вы… обсуждали вообще?
— А чего тут обсуждать? Все и так как белый день. Это секретарша у нас новая. Такая вся из себя девочка из глубинки! С большими запросами, но с виду паинька. Судя по стихам, в любви мы еще не объяснялись — не можем решиться. Только рифмуем. По ночам на кухне. Вот за этой самой стойкой…
И она с фокусной ловкостью извлекла из бара пузатую темную бутылку и опрокинула ее в два бокала.
— Слушай, а может, я тоже им к свадьбе поэму сочиню? Роман в стихах! На «Евгения Онегина» наша героиня, правда, не тянет, а на какую-нибудь Марью Пупкину… Бери, бери рюмку! Имей в виду, ученые утверждают: алкоголь в малых дозах полезен…
— Да подожди ты со своей рюмкой! Подожди, говорю… Вспомни-ка, ты же сама говорила — запала на кого-нибудь и прочее… — осторожно припомнила Вероника. — Ну, в смысле бывает, что люди влюбляются…
— Так вот именно! — простонала Светка. — Запасть можно НА ЧЕЛОВЕКА! Но не на ЭТО же! Деревенщина! В секретарши выбилась! Раскручивает шефа-дурака! Да у нее же на голове химия — как у моей мамы!
Исчерпав запас аргументов, она воздела руки и потрясла в воздухе ладонями, словно взывая к люстре с ионизатором воздуха.
Улучив момент, Вероника поймала одну ее ладонь и решительно потащила за эту ладонь к дивану.
Светка послушно села. Больше она не кричала — кажется, выдохлась. Сидела и молча слушала Вероникины уговоры, хмуро разглядывая ковер под ногами.
— Успокойся, Светик! Ну не случилось же еще ничего. Никакой такой катастрофы! Да может, это у него на две недели! Да ты же вон у нас какая! — Не успев подобрать нужные слова, Вероника начертила руками в воздухе неопределенную фигуру. — Мои мальчишки на тебя знаешь как глаза таращат! Что тебе какая-то там секретарша? Подумаешь, стихи! Данте вон тоже не одной Беатриче писал…
Светлана оторвала взгляд от ковра и недоверчиво удивилась:
— Правда, что ли?
— А то! — уверила Вероника. — Исторический факт! Целый цикл — какой-то там «каменной даме», потом еще этой… как ее… «сострадательной донне», потом «даме-ширме»…
— Вот га-ад! Тоже мне классик…
— Но любил-то он Беатриче! По-настоящему я имею в виду, — вступилась Вероника. — И если б только взялась она за дело с умом…
— Да почему она-то? Почему это женщина должна за все браться?! Ты мужик, ну и вперед, завоевывай даму! А то стихи-и-и…
— А если б завоевал — тогда бы, может, до «Божественной комедии» дело не дошло.
— Да ладно, ну его… Выпьем! — приказала Светка уже своим обычным тоном, поднялась и потащила Веронику обратно к стойке. — Подумаю еще, что со своим благоверным делать… Может, не сразу прикончу, а сперва помучаю… Ты, главное, молодец, что сегодня прискакала. Ну, за нас!
Она вздохнула и сунула Веронике рюмку и тарелку с бутербродами. Глаза ее как будто прояснились, и взгляд сконцентрировался.
— Так вас отпустили или ты сбежала?
— С последней методики, — созналась Вероника и предупредила: — Я только пять капель, не обижайся…
Светлана еще раз вздохнула. Лицо ее понемногу принимало знакомый цвет. Заметив это, с облегчением перевела дух и Вероника. Они одновременно посмотрели друг на друга и прыснули, как восьмиклассницы.
— И скоро там у вас конец программы? В школе тоска смертная, — пожаловалась Светка. — Кстати, детки твои про тебя спрашивали.
— Потерпят детки! — беспечно махнула рукой Вероника. — У нас до конца недели еще занятия. Там такое! Открытые уроки, психологи… Завтра в музей поведут, представляешь?
— Как третьеклассников! — фыркнула Светка как ни в чем не бывало, окончательно приходя в себя.
— А еще киновед придет! Новые «Двенадцать стульев» будем смотреть! — похвасталась Вероника. — Да, и режиссер какого-то нового театра!
Услышав про режиссера, Светлана выпрямилась. И похоже, онемела от зависти.
Правда, онемела как-то странно: наклонив голову с ехидно-выжидательным выражением лица.
— Н-ну-у? — после паузы протянула она таким тоном, каким задают дополнительный вопрос двоечнику.
— Чего «ну»?
— Я говорю, режиссер придет, а пьеса-то твоя до сих пор небось даже не напечатана? Название-то хоть придумала?
И тут онемела Вероника.
Глава 21Слово «режиссер» грянуло в школьном классе, как удар литавр в оркестровой яме перед началом спектакля.
Забытая мечта отрочества — стать актрисой! — встрепенулась на дне каждой женской души.
В этот день все слушательницы как одна помолодели — вплоть до ролей юных романтических героинь. Или хотя бы хорошеньких разбитных служанок.
Режиссер был высок, тонок и юн, как показалось сразу всем.
Правда, со второго взгляда ему можно было дать скорее всего за тридцать, а с третьего даже и под пятьдесят. Лицо его с равной искренностью выражало две мысли: что-то вроде «я весь перед вами душа нараспашку» — и одновременно нечто наподобие «ну уж не-е-ет, не проведешь!».
