Они смотрели друг на друга, потом — в землю, потом — куда-то мимо друг друга, стараясь не встретиться взглядом. Снизу из трактира доносились голоса, с улицы — стук колес. К. подошел к окну. Он увидел, что к постоялому двору съезжается множество повозок, все они были пустыми, только возницы сидели на козлах. В эту минуту первая повозка остановилась, и крестьянин, сидевший на козлах и правивший лошадьми, поднял голову и посмотрел прямо в глаза К.
К. отскочил от окна. Они приехали за тобой, подумал он. Последнее странствие, последний этап. Но он еще не готов отправиться в путь! Сумка, так и не уложенная, стояла посреди комнаты на полу, но не в ней дело. К тянущей боли во всем теле примешивалось что-то еще, что упрямо восставало против вдруг нахлынувшего тоскливого чувства и чуть ли не весело приказывало: выше голову, расправь плечи, напряги мускулы и прыгай, прыгай, как Фрида; меж тем Фрида сидела тут же в напряженной позе, сгорбившись, и смотрела на него снизу вверх.
— Повозки приехали, — сказал К.
— Значит, пора идти, — она вскочила.
Итак, Замок задумал его обмануть.
— Прислали книгу для моих будущих записей, — сказал он с горечью, — но не оставляют на них времени.
— Нет, ну почему же? — не согласилась Фрида. — Времени у тебя будет предостаточно.
— Нет. И ты это знала.
Фрида резко отрицала это и принялась уговаривать К.:
— Раз повозки приехали, и не одна, а несколько, значит, нам дают сигнал, что пора ехать. Нас и деревенских отвезут в «Господский двор». Ну, пойдем!
— Нет, — сказал К. — Нам еще рано.
Фрида замерла на месте. В ее глазах явственно читался вопрос: «Чего, ну чего ты хочешь?» И еще явственней: «Чего ты хочешь от меня?»
К. отвернулся, ни слова не сказав, и снова стал смотреть в окно на улицу. Все шесть повозок выстроились перед постоялым двором. Возницы слезли с козел и ждали с виду спокойно, никуда не торопясь, и К. вспомнились другие повозки, которые стояли перед высокими ярко освещенными зданиями, — маленькие изящные экипажи, не то, что эти неуклюжие крестьянские телеги, — экипажи, в которых ездили в театр, с ливрейными лакеями на запятках, в те экипажи садились мужчины в черных фраках, галантно помогавшие сесть дамам, протягивая руку в перчатке маленькой ручке в перчатке, и едва захлопывалась дверца, эти руки...
— Вы и умерших на таких телегах возите? — спросил К., кивнув на окно.
— Умерших, — эхом откликнулась Фрида. Ее лицо в слабеющем свете близившегося вечера едва светлело, почти не выделяясь на фоне стены.
— Ну да, — невозмутимо продолжал К. — Ваши призраки ведь должны откуда-то появляться. Если хочешь, чтобы были призраки, нужны покойники.
Она обеими руками закрыла лицо, но ее глаза перебегали с К. на дверь и снова на К., как бы измеряя это расстояние. Два шага? Три?
— Хочешь уйти? — спросил К. и с улыбкой распахнул дверь. — Пожалуйста!
Она прошмыгнула мимо него, но уже на лестнице остановилась. К. тем временем снова отвернулся к окну и смотрел в далекую пустоту, и в ней открывалось неисчислимые небеса и бессчетные годы.
Может быть, Фрида права, упрекая его в жестокости. Это желание говорить «нет», когда от тебя ждут, что ты скажешь «да», было жестокостью. Может быть, она права и насчет двойника, в его существование она упорно отказывается верить, но тем не менее постоянно о нем упоминает. Может быть, воспоминания и опыт всех превращают в двойников, в тройников, непрерывно умножают человека, так что он перестает быть единым в самом себе. И если ты не хочешь рассыпаться на атомы в результате этого умножения, остается только одно: просто — быть. К. начинал понимать деревенских. Замок, пустой или возглавляемый властителем, видимый или существующий лишь в фантазии, избавлял людей от необходимости думать, не позволял им размышлять о том, над чем мучительно бился он, К., и чувствовать то, что его терзало. Не имело значения, был ли закон, который подчинил своей власти деревенских, почерпнут из глубин какой-то всеобъемлющей системы или просто придуман. Быть может, этот закон обрекал людей на страдания, но он же давал им родину. В нем вместо «нигде» стояло определенное название, реальная местность, где можно жить, где на вопросы давались ответы, пусть даже сплошь лживые. По-настоящему плохо приходилось лишь тем, кому выпало увидеть пустоту закона, почуять пропасть, над которой они стоят, постичь безысходность всех усилий и распознать обман, жертвой которого они стали. «Никогда больше». Эти слова, подобно девизу, предпосланы всему сущему в мире. И К. снова, как когда-то давно, охватила тоска по простой жизни, текущей в определенном, заданном русле, которое можно считать правильным и которое, возможно, и в самом деле является правильным, пока ты в это веришь. «Ты веришь во что-нибудь?» — хотел он спросить Фриду, но голос его не послушался. Внезапно К. одолела слабость, он начат задыхаться и едва устоял на ногах. Простая жизнь, но как быть тогда с его вопросами? Отказаться от них ради простой жизни? Простая жизнь с ее добродушием, свобода от всяких вопросов, милосердная меланхолия вечеров, полных мечтательной задумчивости после завершенных трудов, не важно, значительных или ничтожных... Но вопросы не дадут ему покоя.
К. негромко кашлянул.
Фрида услышала покашливание и робко вернулась в комнату.
— Вот, допрыгался, — сказала она. То, что К., кашлянув, дал знать о своей слабости, мигом разогнало ее страхи. — Придумал тоже — сидеть на снегу, точно неразумное малое дитя. Ведь ты уже не ребенок!
— Да, конечно, — хрипло ответил К. — Голос его прозвучал так, будто и впрямь принадлежал кому-то другому. Взятый взаймы голос, который когда-нибудь вернется к тому, кому принадлежал изначально, покинув его, К., превратившегося в безгласное существо.
— Ты же знаешь, — продолжала Фрида, — какое у тебя слабое горло. Хочешь горячего чаю? Повозки подождут, крестьянам не привыкать.
К. ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать как согласие и как отказ, увидеть в нем безразличие или требование оставить его в покое. Повозки. К. вдруг почувствовал, что быть слабым приятно. Слабость означала отсрочку: не сейчас. Нет, лучше: не сегодня. Еще раз увидеть восход солнца и дождаться прихода ночи. Фрида. Он когда-то держал ее в объятиях? Но почему же не минувшей ночью? Еще раз испытать телесную близость. Еще раз забыть, где ты, шептать имя и слышать в ответ свое, покоряясь волшебству, которое освобождает от желания знать, кто ты, потому что ты просто есть, ты — тот, чье имя называют.
Фрида прервала течение его мыслей:
— Ну что?
Он ответил тем же неопределенным движением руки.
— Уже и разговаривать со мной не желаешь! — Она затопала ногами. — Как видно, я не достойна даже слова господина К.! Или не разговариваешь из опасения: а вдруг спрошу об Амалии и Ольге? Да не спрошу. Меня это не интересует.
Эту Фриду не интересует, подумал К., но той, другой, которая сегодня утром с ним спорила, были далеко не безразличны его посещения дома Варнавы, а эту Фриду, конечно, подобные истории не интересуют, потому что она сейчас почти сумела понять его беду. Ему хотелось заверить ее, что причин для беспокойства нет: как он и предполагал, ходить к Варнаве было совершенно напрасно. Но пропавший голос не вернулся — К. не смог ничего сказать. В горле и во рту все онемело. Позже появится боль, и он будет сжимать руками горло, болью заглушать боль. А когда-нибудь голос пропадет навсегда.
