Мы посмотрели друг другу в глаза. Почему-то мне было легко это делать.
– А еще мне Маша сказала, что чего-то боится, – сказала я.
– Я знаю.
– Каким образом?
– Образом? – Леша скользнул ладонью по своей светлой голове. – Любая профессия заряжает своей энергией, и чем круче она, тем сильнее напряжение.
– А мне от вас не страшно, – сказала я, не успев задержать в себе эти слова.
Леша подпер свое светлое, приятное моим глазам лицо левой рукой. Ненадолго прикрыв длинными, с почти не заметной рыжинкой ресницами глаза.
– Знаете, я не хочу, – сказал он, – переходить с вами на «ты»...
– Почему?
– Потому что вы первая, с кем мне хотелось бы оставаться на «вы».
Леша сказал эту фразу с какой-то необыкновенной тональности интонацией. В ней звучала, звучала... я не могу подыскать в себе точного слова...
– В аристократических семьях, – как бы продолжая уже начатое, сказал Леша, – а я очень люблю аристократические хроники... «Буденброкки», «Сагу о Форсайтах». Пруста с его безуспешными поисками утраченного времени... Так вот, в аристократических семьях из поколения в поколение воспитывалось невероятное уважение к людям. Причем вне зависимости от образования или социального происхождения.
Я только сейчас поняла, что услышала в Лешиной интонации, – уважительность.
– Почему же этого нет сегодня? – спросила я, ощущая некоторую корявость заданного вопроса.
– Потому что наша с вами жизнь сегодня не про это... – Леша сделал глоток виски. – Жил в прошлом веке в Москве очень хороший поэт... Борис Абрамович Слуцкий. Фронтовик... – с акцентом на этом слове в Лешиной интонации уважительность как бы возросла, усилилась. – Он четырьмя строками всего, как патроны в обойму, вогнал всю суть нашей жизни. Хотите?
– Хочу.
– «Мелкие пожизненные хлопоты по добыче славы и деньжат к жизненному опыту не принадлежат».
Какое-то время мы помолчали. Ели. Виски согрело меня. И во мне будто растаяла какая-то холодная заноза от увиденного на руке «сериальной актриски». Рояль ненавязчиво выбирал беспечальный мягкий минор.
Я думала о тонкости грани между плохим и хорошим в человеческой жизни. Что-то схожее с обычным монтажом. Смена одного, еще не до конца перечувствованного, на другое.
– Что у вас будет с Машей? – спросила я, посмотрев в Лешины глаза. – Она же изрезала себя под вашу маму!
– Ничего, – сказал Леша, – моя мать... – он покачал головой, – я говорю вам об этом первой... понимаете? – Лешин взгляд набрал густоту. – Вам знакомо такое понятие – полиандрия?
– Не очень, – честно призналась я.
– По-русски, если очень брутально, простите, это блядство. Многомужие.
Я опустила глаза, предугадывая, что Леша расскажет дальше.
– Вы правильно предугадываете, – сказал он. – Мама гуляла. Отец подолгу отсутствовал. Мореман. Он утонул где-то возле Японии. Мать приводила к нам, мы жили в коммуналке, большая такая комната на Малой Бронной, гостей, прятала меня за ширмой и... Я боялся только одного, что отец узнает про это. Потом она подсела на иглу. Ее нашли мертвой возле Крылова на Патриарших...
– Маша не знала об этом. Она увидела вашу маму на фото и хотела...
– Угодить мне?
– Это – прямолинейно, – сказала я.
– Да уж, – согласился Леша. – Мы разойдемся красиво.
– Разве красота возможна при этом?
– Как понятие – нет. Как замена его этим словом, да.
– Маше будет больно, – вырвалось у меня.
– Это не смертельно, – сказал Леша, и я утонула в его глазах. – У каждого из нас две судьбы: та, которая привела вот к этому моменту, и та, которая могла бы привести нас к чему-то другому. Не так уж часто происходит схождение этих двух судеб.
– Что-то сейчас сошлось?
– Это – прямолинейно, – сказал, улыбнувшись, Леша.
– Да уж, – я улыбнулась в ответ. – И мы разойдемся...?
Леша не дал мне договорить:
– Мы не разойдемся. Нам не дадут этого сделать.
– Кто? – Я почувствовала холодок на своей спине.
Леша закурил, я – тоже. В темном стекле ресторанного окна хорошо просматривался Кутузовский с летящими по нему машинами и, как на проявленной пленке, Белый дом.
– Английский джентльмен, оказавшись на необитаемом острове, строит три дома. В одном он живет, в другой он ходит, а в третьем его ноги не будет никогда.
Я вопросительно посмотрела на Лешу.
– Вот в этом, третьем доме, и живут те, кто помешает... – он не договорил. – Маша сказала вам, кто я?
– Да! Я же вам об этом сказала.
– Запомните и никогда никому не говорите, пожалуйста, снайперы всегда мишень.
– Как страшно...
Леша улыбнулся:
– Умереть нестрашно. Страшно не родиться. Может потанцуем, а? Я попрошу тапера сыграть что-нибудь помедленнее...
Глава 42
Утром каждой из нас в номер принесли какие-то конверты, которые оказались приглашениями на свадьбу Анечки в Ritz Carlton, который заменил надоевшую и безликую стекляху на Тверской. Для нас всех, знавших Анечкину «одиссею» с олигархом, это стало событием радостным и шумно обсуждаемым за завтраком на «ферме».
Анечка выходила замуж за Толю Храмова, средней руки бизнесмена, без взаимности любившего ее еще со школы. Я видела Толю всего пару раз, и он мне запомнился своим не очень сильным заиканием. Он был хозяином, по-моему, трех небольших магазинчиков, торгующих дорогими велосипедами, скутерами и запчастями к ним.
Чем уж он добил-таки «с-с-свою н-не-н-наглядную Анечку» – я не знала. Но в самую последнюю встречу с ней – до этих приглашений в Ritz Carlton – она мне сказала, немного смущаясь:
– Толя сделал мне предложение. Он на руках нес меня от машины до самой квартиры. Он живет на третьем этаже, на Новослободской.
– Это в который раз? – со смехом спросила я.
– Нес на руках – первый.
– А предложение?
– Ты нехорошая, – махнула на меня рукой Аня. – Такое, всерьез, первое. Мне с ним хорошо.
– Как же я за нее рада, – вздохнула Машка. – Как хорошо, когда кому-то хорошо. Если бы меня кто-нибудь, вот так, со школы...
– То че бы было? – подначила ее Ирка.
– Мать-героиня, – за Машку ответила Танька.
– Ой-ой-ой! – заойкала Машка. – Глаза у вас завидущие.
– А-ага, – развела руками Ирка. – Теперь у нее лисапедов, хоть на Tour de France поставляй.
– А ты-то, – в свою очередь подкусила Ирку я, – сама на велике можешь?
