Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
Служители закрыли гроб и ловко приколотили крышку по периметру шестью гвоздями, после чего Арий вдруг вынул из нагрудного кармана своей франтовской рубашки маленький позолоченный гвоздь и вручил его мне. Подумав, что издатель-капиталист блестяще умеет делать нетривиальные сюрпризы, я взял у одного из служителей молоток и забил этот гвоздь в крышку гроба.
До гражданской панихиды оставалось несколько часов. Мы погуляли по городу, без четверти три по голландскому времени пришли к воротам Нового Восточного кладбища и купили там в цветочной лавке два букета: издатель-капиталист — белые хризантемы, а я — лиловые, они подходили к моему темно-синему пиджаку.
К этому времени тело Яна Волкерса должно было быть перевезено из морга на кладбище, но начало церемонии прощания почему-то задерживалось. Публика прибывала. Корреспонденты фотографировали интересных им людей, кого-то снимали на телекамеру. Некоторое время мы с Арием прохаживались вокруг клумбы, усаженной цветами и растениями, похожими на помесь чахлой елки с кустом волчьей ягоды. Арий закурил толстую, расширяющуюся к концу сигару. Я нюхал свой букет хризантем и со светлой печалью представлял, как там, в гробу, лежат Ян Волкерс и моя книга «Тихий Иерихон» с акварельным рисунком на обложке: ночь, заснеженная площадь перед Большим театром, на первом плане — вполне художественно горит уличный фонарь.
Почти такие же фонари недавно установили на бульваре маршала Рокоссовского в Москве, в районе Богородское, где я живу, только ночами их лампы ярко-белые, без книжной фосфорической зеленцы. Это неплохой район, в прошлом году я даже купил себе по случаю место (участок земли в несколько квадратных метров) на Богородском кладбище — маленьком, давно закрытом, лишь изредка открывающемся за деньги. Но затем я решил, что лежать в черте города неуютно — шумно, вокруг многоэтажные дома, землю сотрясают трамваи, — и могильная земля стала просто вложением средств: теперь, если окажусь на мели, кому-нибудь ее продам.
Разглядывая собравшихся на кладбище голландок, я стал мечтать, как продаю свое место на Богородском погосте какой-нибудь красивой девушке, у которой проблемы с оптимизмом, и подумал, что часть моей молодости загублена в архивах, библиотеках и букинистических магазинах, где я искал произведения Лидии Чарской, чтобы переиздать их. Это приносило достойную прибыль, и — порою даже в ущерб своей личной жизни — я упорно реанимировал литературное наследие Лидии Алексеевны.
Десятки томов Чарской я вызвал из небытия, я стал чарсковедом и теперь, пожалуй, знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете. А сколько времени я провел в Ленинской библиотеке, в этом храме наук, превратившемся с распространением инета в прибежище полоумных стариков, девственных кандидатов наук среднего возраста и нищих провинциальных студентов! Иной раз, ожидая заказанные книги Чарской начала ХХ века — издательств Губинского, Сойкина и Вольфа, — я спасался от скуки тем, что, садясь за часто пустующий столик библиотечного консультанта, давал читателям консультации. Например, однажды к столику подошел интеллигентнейшего вида очкарик аспирантского возраста — в мешковатом костюме с отливом и с потертой кожаной папкой под мышкой — и благоговейно спросил, в каком каталоге нужно искать шифр жизненно необходимой ему подшивки газеты «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» за 1807 год. Я честно ответил ему, что отдел периодики, в котором хранятся эти газеты, закрыт на ремонт еще весной и вряд ли откроется даже в будущем году. Молодой человек побледнел, а я закончил свой монолог так: «Поздняк метаться, чувак, ты реально в пролете». Парень посмотрел на меня глазами Яна Гуса, ноги которого уже лизнуло инквизиторское пламя, и, заламывая руки, ушел в невменяемом состоянии.
Но были в библиотечной работе и, как говорится, лирические моменты. Один из них таков: я обнаружил между страницами книги Чарской «Княжна Джаваха» сухую травинку, вложенную туда лет сто назад, допустим, чувствительной девицей-институткой в Петербурге. Я вообразил эту особу, одетую в серое шелковое платье с белым воротником, она сидела с томом Чарской на скамейке в Таврическом парке, или в Летнем саду, или в беседке на Елагином острове. Я нюхал ломкую травинку и через вневременной, почти неуловимый запах видел карие глаза институтки, чугунный изгиб спинки скамьи, деревья, дорожки и гуляющих по ним людей. Казалось, я даже слышал их голоса. И что потом стало с этой девушкой? Нет, нет, я не хочу воссоздавать ее будущую семейную жизнь, пусть институтка просто переживет Октябрьскую революцию и спокойно умрет 26 октября 1925 года, в день рождения Яна Волкерса, умрет на родине, еще при нэпе, относительно молодой, избавленная от бремени старости, и неважно, где теперь лежат ее кости.
Собравшихся наконец пригласили в церемониальный зал. Мы с Арием сели во втором ряду. Гроб стоял на неком подобии маленькой сцены. С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с веселой речью, в зале смеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший свое выступление в клоунаду, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню. Все аплодировали, кто-то позади меня даже захохотал, а я не аплодировал, представив, как совсем скоро в крематории пламя опалит гроб, сожжет его, примется за седенькие букольки Яна Волкерса, за его одежду и за мою книгу: сгорят обложка и титульный лист с моими именем и фамилией, исчезнет sms Всевышнему, сгорят значки копирайта, номер ISBN и другая техническая информация, сгорят логотип издательства и моя черно-белая фотография, огонь пожрет саму плоть текста, пепел книги смешается с прахом Яна, этот легкий микс служитель морга соберет в урну, которая будет закопана в землю, или вмурована в стену колумбария, или будет развеяна над островом, на котором жил Ян Волкерс. В общем, что будет с останками Яна дальше, я не знал.
После церемонии мы с Арием возложили свои букеты на специально отведенную для этого часть клумбы, рядом с другими цветами, и покинули территорию кладбища, решив освежиться пивом. Мы отправились в студенческий бар, находящийся рядом с Амстердамским университетом, и выпили там по кружке Pilsner Urquell за упокой новопреставленного раба Божия Яна. Еще съели там по порции отбивной с кровью, затем перешли в другое заведение, потом в третье.
Мы ходили по барам и ресторанчикам, пили и ели, и я читал ненаписанный и лучший текст Яна Волкерса, он составился для меня из названий улиц, из надписей на стеклах витрин, из портретов и евросоюзных звезд на деньгах, из надписей на бейсболках некоторых прохожих, из пунктов следования на электронных табло в трамваях и обрывков разговоров посетителей заведений, сидящих за соседними от нас столами; фрагментарный и в то же время единый — он складывался из вкуса и цвета разных сортов пива, из моего предощущения чего-то торжественного, из неизвестных мне слов, из горения воска на фитиле в плошке, стоящей в центре стола, из взглядов незнакомых женщин, из моих догадок о чужих мнениях.
Когда же стемнело и мы прилипли к очередной барной стойке, Арий выдал мне дубликат ключей от своей квартиры в Роттердаме, написал на салфетке адрес, сказал, что у него еще должна состояться важная встреча, и ушел. Я продолжил тризну в одиночестве. Помню, что за пятьдесят евро купил у какой-то женщины велосипед и катался на нем по кварталу красных фонарей, молясь за упокой души Яна Волкерса. Я ехал быстро, лавируя между прохожими. С одной стороны от меня мелькали алые витрины с полуголыми проститутками, с другой — эти же витрины отражались в темной воде за оградой канала, и распутная алая действительность вдруг переплавилась в моей голове в дурацкую фразу «свиное рыло капитализма», которая, навязчиво повторяясь, мешала мне помогать Яну Волкерсу достойно устроиться на том свете.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
