Даже в поезде она продолжает плакать. Потом, судя по всему, достигает критической точки и берет себя в руки. Достает рюкзак и снова начинает рыться в нем. Во всем этом нет ничего необычного, пока она вдруг не поворачивается к нему в панике.
— Что случилось?
— Мои таблетки. Их здесь нет. Кто-то их украл.
— Что ты имеешь в виду? Они должны быть там, посмотри еще раз.
Она выкладывает все из рюкзака, весь вагон наблюдает за этой сценой.
— Нет, их здесь нет, кто-то украл их.
Она начинает оглядывать пассажиров, словно преступник здесь, среди них.
Абсурдность этой идеи постепенно доходит до меня.
— Кто бы стал красть твои лекарства, Анна? Зачем?
— Я не знаю, но… — Затем лицо ее меняет выражение, ей в голову явно приходит другая мысль. — Постой. Нет, я теперь припоминаю. Я вынула их на вокзале, когда упаковывала рюкзак.
— Ты забыла их там?
— Думаю, да. В камере хранения.
Они глядят друг на друга, между тем как чудовищная масса поезда несется вперед, и колеса на каждом стыке рельсов отсчитывают расстояние между Анной и лекарствами, не дававшими ее жизни распасться на куски. Это катастрофа, и понимание этого заливает ее лицо новым потоком слез.
— О Господи, что нам теперь делать?
Пропасть между ними смыкается, его точно так же захлестывает душевное волнение. Если она забыла таблетки в камере хранения, есть слабая надежда, что они еще там.
— Ты уверена, Анна, ты уверена, что они именно там?
— Да-да. Я уверена.
Теперь она воет от горя, впечатляющее представление, весь вагон собирается вокруг нее. Все суетятся и тараторят. Кто-то вызывает кондуктора. Тот мрачно выслушивает историю, потом бессильно вскидывает руки — он ничем не может помочь.
Но Анна настаивает, она не сдается.
— Я умру без моих лекарств!
Это убеждает несчастного кондуктора остановить поезд. У какого-то безымянного полустанка, посреди ночи, состав, содрогаясь, останавливается, и Анна в сопровождении человека в форме спускается на платформу, идет искать телефон. Я остаюсь стеречь багаж. Некоторые пассажиры, высунувшись из окон, наблюдают и комментируют. Другие подходят ко мне, интересуются, что случилось, почему моя подруга плачет. Такое впечатление, что смятение Анны каким-то образом просочилось наружу и затронуло материальный мир, приведя людей и предметы в беспорядок.
Она возвращается, не получив ясного ответа. Камера хранения ночью закрыта; может, лекарства там, может, нет. Словно подчеркивая эту неопределенность, поезд снова начинает медленно двигаться, со скрежетом ускоряясь в темноте. Я сижу и размышляю. Вероятно, нужно было бы сойти на следующей станции и попробовать вернуться. А может, лучше доехать до Бангалора, все же это крупный центр, и поискать помощи там. Что не вызывает сомнений, так это ее полная зависимость от своего набора таблеток. Если она так безумствовала, когда принимала их, то даже думать не хочется о том, что с ней будет без них.
В этот момент похожий на доброго дядюшку мужчина, который сидит напротив с самого начала пути, заговаривает с ними. Он мистер Харирамамурти и, вероятно, сможет оказаться полезным. Ему надо выходить на станции, не доезжая Бангалора, но он доедет с ними до конца и поговорит с представителями железнодорожной полиции, он уверен, что те смогут помочь.
Наверняка это всего лишь вежливые слова, и, когда мы приедем на конечную станцию, мистер Харирамамурти исчезнет. Однако на следующее утро, по прибытии в Бангалор, он стоит рядом, готовый помогать. Как беспомощные дети, мы таскаемся за ним, пока он мечется из одного кабинета в другой, ведет сложные переговоры с разными чиновниками. Ни одному из них нет дела до нашей проблемы. Но мистер Харирамамурти не обескуражен.
— На верхнем этаже вокзала есть гостиничные комнаты, снимите одну из них и позвоните мне через два часа по этому номеру.
Он вручает свою визитку.
Нам удается получить комнату. Это представляется разумным решением, все равно следующий поезд до Мадурая будет только вечером, если до того времени ничего не решится, придется ехать. Когда же я в назначенный срок звоню мистеру Харирамамурти, он говорит, что у него хорошие новости. Его кузен работает в каком-то качестве на железной дороге, и ему удалось разыскать наши лекарства. Их отправят сегодня с ночным поездом, так что нам остается лишь ждать в своей комнате, лекарства доставят прямо до порога.
Кажется, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и меня переполняют недостойные сомнения: не водят ли нас за нос? Однако другого выбора, кроме как ждать, нет. Мы будем бдительны, какое бы жульничество против нас ни затевалось, мы не поддадимся, в худшем случае потеряем день.
А пока они отправляются в Бангалор и бродят по улицам. Анна пребывает в состоянии эйфории, какой он у нее еще не видел, она лопочет и жестикулирует без остановки, ее речь перескакивает с одного предмета на другой, она еще не готова вернуться в Южную Африку, она почти уверена, что ее связь там, дома, закончена, все теперь зависит от Жана, если она попросит его, может быть, он снова приедет в Гоа, чтобы встретиться с ней до ее возвращения домой.
— Анна, это безумие, он ведь только что вернулся во Францию!
Она смотрит на меня широко открытыми непонимающими глазами, и по ее взгляду я догадываюсь, что она потеряла всякое представление о времени.
В какой-то момент этого долгого дня, то ли на улице, то ли по возвращении в их комнату, она произносит это. Произносит словно бы между прочим, без особого смысла и значения, но это откровение сметает прочь весь окружающий мир.
— Знаешь, там, в поезде, я собиралась убить себя.
— Что?
— Именно для этого я искала таблетки. Собиралась проглотить их все разом, а потом лечь и заснуть.
— Ты шутишь.
— Нет, не шучу.
Мы смотрим друг на друга, и я понимаю, насколько она серьезна. Но в следующее мгновение она пожимает плечами и смеется.
Когда разразился этот кризис, к ним отчасти вернулась прежняя близость, они безудержно хохочут над объявлениями о прибытии и отправлении поездов, транслируемыми внизу через динамики, и вообще все происходящее кажется им слишком абсурдным, чтобы принимать его всерьез. Утром в городе она купила ему книгу, написала на ней «Я очень люблю тебя, мой друг», и слова эти показались обновленными и искренними. Все, что давило на них, словно отступило, в их товариществе, которому уже много лет, снова появилась легкость. Поэтому признание, которое она только что сделала, ошеломило их обоих.
— Я не знаю, — отвечает она озадаченно. — Мне вдруг захотелось умереть.
— Но почему? Почему?
Он не может с ходу ответить на это, вероятно, не сможет никогда. С тех пор как они познакомились, всегда были слова о том, что когда-нибудь она себя убьет. В них не было никакого драматизма, они были, скорее, побочной репликой в разговоре. Например, однажды он спросил, какой она представляет себя в старости, а она, не задумываясь, ответила, что никогда не будет старой. Она вечно планирует свои похороны, говорит друзьям, какая должна звучать музыка или в какой именно церкви проводить отпевание, но тон, каким это произносится, словно предполагает, что она сама будет присутствовать на церемонии в качестве зрителя. Трудно не поддаться легкости ее интонации, когда она так говорит, да и вечно пугаться угрозы, которую столько раз слышал, тоже трудно. А кроме того, с чего бы это такой женщине, как Анна, физически идеально здоровой, любимой, желанной и вызывающей восхищение у стольких людей, хотеть смерти. Нет никакой разумной причины. Поэтому даже теперь, когда он понимает, что она действительно имеет это в виду, он не может до конца поверить. Тем более что она уже переключилась на какое-то новое несчастье — то ли разбитую лампу, то ли потерянный ключ от комнаты, — и все это сливается в один непрерывно развивающийся кризис, который он пытается сдерживать. С Анной всегда так, сейчас смерть, в следующий момент фарс, и порой трудно отделить одно от другого.
