Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
Уж утро близко, рассветает,
Над горизонтом свет давно,
И скоро, скоро засияет
На небе солнце. Вот оно
Холмы, долины осветило
И землю к жизни пробудило.
В селенье слышен звук рожков,
Выходят на поля стада,
Без них не пишем мы стихов —
Мы без пастушек никуда.
Однако бросим замечанья,
Такая мания печальна.
Или, побывав с мамой в Евпатории:
Ночь в Крыму наступает, как черная кошка,
Мглы походка почти не слышна,
И, гуляя по лунным дорожкам,
Ты в объятьях волшебного сна.
Его мучила несообразность размера, надо было расстаться с цветом кошки, но он не мог… Или после «лунным» что-то добавить? По лунным та-та-та дорожкам? Он подумает об этом завтра…
Приезжал как-то на дачу и одноклассник Юлик. Между ними было подобие дружбы. Ходили друг к другу на дни рождения. (Дни рождения — ритуал, проверка прочности связей. Повторные приглашения, а также взаимность таковых свидетельствовали о переходе приятельства в нечто большее. Дарились обычно книги с неизбежной надписью наискосок форзаца: «Дорогому X. в день рождения на память от Y. Дата».) Юлик приходил с братом Валериком, мальчиком столь же невзрачным, сколь Юлик был красивым. Но со своеобразным юмором, цитированием (Каверина?): «палочки должны быть попердикулярны» (ха-ха, поперди) — и стишком, им самим, возможно, и сочиненным:
Вот бежит собака,
В зубах — большая кака,
Подбегает кошка —
Оставляй немножко,
Подбегает мышка,
Открывает крышку,
Вынимает каку,
Затевает драку.
Виталик так и не решил загадки, откуда взялась крышка, — ни о какой кастрюле в стишке речи не шло, местонахождение каки определялось ясно и недвусмысленно — в зубах.
Еще были в их семействе сестра или кузина по прозвищу Муха и папа-алкоголик. Юлик жил у Виталика на даче несколько дней, ходили купаться на озеро, кажется, Быковское. Худой стройный мальчик вызывал у бабы Жени желание его накормить как следует, и она подсовывала ему очередную котлетку. Виталик был не менее тощ и бледен, но и одну котлету доедал с трудом и скандалами — если ели не в шалаше.
Теперь Юлик — известный в Москве художник. Он выпал из жизни Виталика в восьмом классе, когда ввели совместное обучение и часть ребят ушла в другую школу взамен на соизмеримое количество девочек. Через много лет, на третьем курсе института, Виталик попал на практику в Ленинград, зашел в Эрмитаж и встретил там Юлика с этюдником. Тот сухо поздоровался и исчез. Похоже, навсегда. Уже совсем недавно Петя П., сын Юлика, тоже художник, оформлял книгу, которую Виталик редактировал. Старик расчувствовался — вот, мол, мы с твоим отцом в одном классе и проч., но в ответ услышал вежливое и сдержанное: отец, знаете ли, человек замкнутый, не особенно склонен к общению…
В те же лета в СМУ у них появился телевизор, и Виталик отчетливо запомнил концерт Райкина. Панама — это шляпа, говорил Райкин, но Панама не хочет быть шляпой… А мама с бабушкой приникали к линзе, когда всю ее кривизну заполнял хор студентов всех вузов, времен и народов, который а капелла мычал вальс «Амурские волны» — слааавный Амууур свои воды несет та-та-тата. Чуть позже он увидел на экране и навсегда запомнил грациозного учителя танцев, он же свинаркин пастух: прекрасный танец амборозо, танцуется всегда вдвоем, движенья очень четки в нем, и каждая важна в нем поза.
Уж не знаю, что еще придет на память из СМУтной жизни, предшествующей романтике подростковых лет (которые после весен) в дачном поселке на Трудовой, но пока попрощаюсь с нею: ведь как-то само собой с Юликом пришла другая тема, школьная. На прощанье, при отъезде, хозяйки дарили дачникам букеты, все больше флоксы, реже — астры. Сразу за астрами и начиналось движение
По направлению к школе
Виталика, в матроске, мама ведет в школу, рядом с домом, на Варварке. И — бросает с чужими, впервые в жизни, одного, совсем-совсем одного. Без Нюты. Без бабушки. Он не плачет. От ужаса нет слез. Душа свернулась, ужалась в тяжелый холодный ком. И оттаивала потихоньку несколько недель. Лидия Сергеевна, учительница первая моя, тра-та с седыми прядками, тра-та-та над тетрадками. Румяная веснушчатая деваха, довольно добрая, как он теперь понимает, посадила Виталика прямо перед собой — за бледность и малый рост, а также разгадав, что от оглушенного страхом птенца хлопот не будет. Он опасливо рисует палочки-крючочки, хотя умеет читать, писать и кое-как считать. И тихо просыпающаяся паскудная гордость, чувство превосходства: пока этот неважно пахнувший мальчонка с обгрызенными ногтями вымучивал «ммм-ааа-ма», Виталик ловко выстреливал маму, мывшую раму. Послевоенная школа. Кто-то приходит босиком. Но есть и Слава Блинов — ослепительный воротничок, бархатная курточка, аккуратное плоское, под стать фамилии, лицо. Неразлучники Пирогов и Наумов, первый — ангельской красоты — попросил (о счастье!) у него перочистку. (Ох ты, батюшки, раз были перочистки — были и перья. «Лягушка», «восемьдесят шестое», «скелетик». А еще — заветное американское перышко, привезенное папой из Польши и доставшееся Виталику, когда он пошел в школу. Он писал им самые ответственные — четвертные, годовые — контрольные работы, а главное — сочинение на аттестат зрелости, про Евгения Онегина, который, как выяснилось, был энциклопедией. Впрочем, у перышек имелись и иные применения — с бумажным стабилизатором они превращались в метательный снаряд, смачно втыкающийся в любой деревянный предмет.) И забыл отдать. Чернявый Вова Карпеншпун, пухлый Боря Слоненко. Бабушка к ним благоволит, у нее нюх, с Карпеншпуном все вроде бы ясно, но и Борина фамилия не ввела в заблуждение бабу Женю, она познакомилась с его бабушкой, и истина воссияла в первозданном блеске — маска сорвана, Бориному папе Марку Самойловичу Бееру не удалось надуть Евгению Яковлевну Затуловскую. А Виталик чурался Вовы и Бори, его тянуло к Пирогову-Наумову, ах как хотелось втереться, втиснуться в это двуглавое образование, которому вообще нет дела до окружающих, оно самодостаточно, герметично, и в его четырех прекрасных глазах светилась строгая надпись: «Посторонним вход запрещен». Посторонними были все — и Виталик. А потому пребывал он в печали и только раз-другой, когда смог обратить на себя внимание кумиров совсем уж дикой для него выходкой, скажем, бросив кусок карбида в чернильницу Лидии Сергеевны и тут же ей в этом признавшись, приходил домой счастливым: они ему улыбнулись. И еще запомнились Виталику уроки пения — породистая дама Римма Львовна приятно пахнет, ухоженные пальцы в перстнях дубасят по клавишам. Праздник выступил на площадь, солнцем славы озарен, ветер юности полощет крылья флагов и знамен. Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих. Потом мама ту же Римму Львовну наняла учить Виталика музыке на дому. Он приготовился было к пионерским песням, но одолевать пришлось «Ах, вы сени, мои сени». Добравшись до «Сурка», он в первый раз в жизни сказал маме: «Нет». Причем так, что она даже не стала его уговаривать.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
