— Как Вы считаете, Ваше преподобие, с точки зрения католического священника, может ли дьявол принимать облик святого или даже самого Иисуса Христа или Девы Марии?
На какое-то время капеллан уставился на меня, затем закрыл уши ладонями и вскричал: «Остановитесь, Христофор! Этот вопрос внушил Вам дух Вашего отца. Оставьте мне мою веру! Я слишком стар, чтобы выдерживать подобные потрясения. Я хочу спокойно умереть с верой в божественность чуда, которое я сам видел и с которым соприкоснулся. Нет, говорю я Вам, нет, и еще раз нет! Если бы дьявол и мог принимать разные облики, то перед Святой Девой и ее Божественным сыном он должен был бы остановиться!». Я кивнул и замолчал; мои уста замкнулись. Как тогда, на сеансе, когда я внутренне слышал насмешливые слова головы Медузы: «Расскажи им все, что ты знаешь!». Да, понадобится явление Великого грядущего Вождя, который был бы абсолютным господином слова, способным так использовать его, чтобы открыть истину и одновременно не погубить тех, которые ее услышат, иначе все религии будут подобны тому калеке, умершему наполовину, — чувствую я.
На следующее утро на заре меня разбудил звон колоколов на башне, и я услышал приглушенное пение хора, в котором звучало сдержанное, но глубокое возбуждение и которое приближалось все ближе и ближе.
«Мария, благословенна ты в женах!». Какое-то тревожное дребезжание появилось в стенах домов, как будто камни ожили и по-своему присоединились к пению.
«Раньше проход оглашался жужжанием токарного станка, теперь звуки мучительного труда исчезли, и как эхо, в земле пробудился гимн Богородице», — думал я про себя, спускаясь с лестницы.
Я остановился в дверях дома. Мимо меня по узкой улице проходила во главе со стариком Мутшелькнаусом плотная, несущая горы цветов, толпа празднично разодетых людей.
«Святая Мария, моли Бога о нас!». «Будь благословенна, царица милосердия!». Старик был бос, с непокрытой головой. Его одежды странствующего монаха некогда были белыми; теперь они сильно износились и были покрыты бесчисленными заплатами. Он шел, как слепой старец, неверной шатающейся походкой.
Его взгляд упал на меня, застыл на одно мгновение, но в нем не отразилось ни следа узнавания или какого-то воспоминания. Его зрачки были устремлены вдаль, параллельно друг другу, как будто он смотрел сквозь меня и сквозь стены в глубину иного мира.
Он шел странной походкой, и мне казалось, что его ведет какая-то невидимая сила, а не его собственная воля. Он подошел к железной решетке, огораживающей сад, распахнул ее и направился к статуе Девы Марии.
Я смешался с толпой, которая робко и медленно двигалась за ним на почтительном расстоянии и перед решеткой остановилась. Пение становилось все тише, но постоянно с каждой минутой в толпе нарастало возбуждение. Вскоре пение превратилось в бессловесную вибрацию звуков, и неописуемое напряжение повисло в воздухе.
Я поднялся на выступ стены, с которого мог все хорошо видеть. Старик долго стоял без движения перед статуей. Это был жуткий момент. Во мне возник странный вопрос: кто же из двоих оживет раньше?
Какой-то глухой страх, подобный тому, на спиритическом сеансе, овладел мной. И вновь я услышал голос Офелии в своем сердце: «Будь осторожен!». Тут я увидел, что седая борода старика слегка подрагивает. По движению его губ я догадался, что он разговаривает со статуей. В толпе позади меня тотчас воцарилась мертвая тишина. Негромкое пение шедших сзади умолкло, как по кем-то данному знаку.
Тихий ритмически повторяющийся звон был теперь единственным различимым звуком.
Я поискал глазами место, откуда он доносился. Робко втиснувшийся в нишу стены, как будто избегая взгляда точильщика, там стоял толстый старый мужчина, на лысой голове которого красовался лавровый венок. Одной рукой он закрывал себе половину лица, в другой, вытянув ее вперед, держал жестяную банку. Рядом с ним в черном шелковом платье стояла загримированная до неузнаваемости фрау Аглая.
Нос пьяницы, бесформенный и посиневший, заплывшие жиром глаза едва видны — без всяких сомнений это актер Парис. Он собирал деньги у паломников, а фрау Мутшелькнаус помогала ему в этом. Я видел, как она время от времени быстро нагибалась, робко наблюдая за своим супругом, как будто бы боялась, что он увидит ее, и что-то нашептывала людям, которые при этом сразу механически хватались за кошельки и, не спуская взгляда со статуи Богоматери, бросали монеты в жестянку.
Дикий гнев охватил меня, и я сверлил глазами лицо комедианта. Наши взгляды тут же встретились, и я увидел, как его челюсть отвисла, а лицо сделалось пепельно-серым, когда он меня узнал. От ужаса банка с пожертвованиями чуть было не выпала у него из рук.
Охваченный отвращением, я отвернулся.
«Она двигается! Она говорит! Святая Мария, моли Бога за нас! Она говорит с ним! Вот! Вот! Она наклонила голову!» — пробежал внезапно по толпе, из уст в уста, хриплый, едва различимый шепот, сдавленный от ужаса увиденного. — «Вот! Вот! Сейчас снова!». Мне казалось, что сейчас, в одно мгновение, вопль, исходящий из сотен живых глоток, поднимется и разорвет гнетущее напряжение, но все оставались словно парализованными. Только то тут, то там раздавались отдельные безумные причитания: «Моли Бога о нас!». Я боялся: сейчас начнется давка, но вместо этого люди в толпе лишь опустили головы. Многие хотели упасть на колени, но люди стояли слишком близко друг к другу. Некоторые, обессилив, закрыли глаза, но не падали, поддерживаемые толпой. В своей мертвенной бледности они были похожи на покойников, стоящих среди живых и ожидающих чуда, которое их воскресит. Атмосфера стала такой магнетически удушающей, что даже легкое дуновение ветра казалось прикосновением невидимых рук.
Дрожь охватила все мое тело, как будто плоть хотела освободиться от костей. Чтобы не упасть вниз головой со стенного уступа, я уцепился за оконный карниз.
Старик говорил, быстро двигая губами; я мог это отчетливо различить. Его изнуренное лицо засветилось как бы юношеским румянцем, словно освещенное лучами восходящего солнца.
Затем вдруг он снова ушел в себя, как будто уловил какой-то призыв. Напряженно прислушиваясь, с открытым ртом и глазами, устремленными на статую, он кивнул с просветленным выражением лица; затем быстро что-то тихо ответил, прислушался еще раз и вскинул радостно руки.
Каждый раз, когда он вытягивал шею, прислушиваясь, по толпе пробежал гортанный ропот, более похожий на хрип, чем на шепот: «Вот! Вот! Она двигается! Вот! Сейчас! Она кивнула!» — но никто не двигался вперед. Скорее толпа испуганно отступала, отшатываясь, как от порывов ветра. Я наблюдал за выражением лица старика так пристально, как только мог. Я хотел прочесть по его губам, что он говорит. В душе — не знаю, почему — я надеялся услышать или угадать имя Офелии. Но после долгих, непонятных мне фраз его губы постоянно повторяли одно только слово: «Мария!» Вот! Сейчас! Как будто удар молнии потряс меня! Статуя, улыбаясь, склонила голову. И не только она: даже ее тень на светлом песке, повторила то же движение!
Тщетно я убеждал себя: это только обман чувств; движения старика в моих глазах невольно перенеслись на статую, пробудили видимость того, что она ожила. Я отвел глаза, твердо решив остаться господином своего сознания. Затем я снова посмотрел туда: статуя говорила! Она склонилась к старику! Сомнений больше не было!
