Рассвет уже проглядывает сквозь занавески. Птичий щебет предвещает восход солнца. Я слышу, как кухарка подметает двор. Еще мгновение, и меня обнаружат. Через мгновение я встречусь взглядом с отцом и умру от стыда.
Собираю последние силы, чтобы встать. Руки у меня дрожат. Захоти я поднять перышко, оно показалось бы мне тяжелее могильного камня.
Медленно навожу порядок в комнате.
Утреннее солнце полыхает пожаром в оконных стеклах. У меня разламывается поясница. Не важно, стою я или лежу, — мне все время кажется, что я вот-вот разрожусь свинцовым шаром. Сажусь перед туалетным столиком: зеркало отражает измученное, помятое лицо. Я припудриваю щеки, накладываю немного румян.
Кровотечение начинается за завтраком, когда я перестаю об этом думать, когда я вообще ни о чем больше не думаю. По моим ногам течет обжигающая жидкость. Я бегу в туалет. На прокладке обнаруживаю пенистые черные пятна. Я не чувствую ни радости, ни печали.
Ничто больше не может меня взволновать.
Пора собираться на занятия. Чтобы не опозорить себя испачканным платьем, сооружаю самодельную прокладку из ваты, марли, бинтов и бумаги, надеваю две пары штанишек и старое льняное платье сестры, которое всегда ненавидела за унылый цвет и слишком свободный покрой. Заплетаю косу и подвязываю ее косынкой.
Выйдя из коляски рикши, я мелкими шажками иду к зданию школы. По двору бегают девочки. Молодежь по утрам всегда ведет себя шумно, подобно взлетающей в небеса стае воробьев. Одноклассница бросает со смехом, тронув меня за плечо:
76
Я уже час жду китаянку.
Когда я был рядовым солдатом, то обожал стоять в карауле. Прижимая оружие к груди, я напряженно вслушивался в ночь. Если шел дождь, плащ отделял меня от внешнего мира, и я уподоблялся эмбриону, заблудившемуся в собственных мыслях. Зимой крупные снежинки падали на землю, порхая в воздухе, как тысячи слогов, написанных белой тушью на черной бумаге. Я стоял неподвижно, с остановившимся взглядом, и мне чудилось, что я превращаюсь то в птицу, то в дерево. Я забывал, что у меня есть тело, что я — человек, и становился частью вечной природы.
Наконец появляется китаянка. Приветствует меня легкой улыбкой. Я встаю, кланяюсь. Она едва заметно сутулится. Глаза у нее потухли, как будто она слишком крепко спала после обеда, лицо осунулось. У губ залегли складки. Она заправила за уши непослушные пряди, выбившиеся из косы. У нее отсутствующе-мечтательное лицо — так выглядела Матушка, когда складывала мои кимоно.
Она предлагает мне начать. После двухсотого хода белые и черные фигуры образуют хитрые ловушки, окружения в них оказываются окруженными. Мы боремся за узкие коридоры и крошечные кусочки игрового пространства. Через несколько минут китаянка делает ответный ход. Ее шашка щелкает по доске — кажется, будто шпилька из женской прически упала на пол и нарушила тишину комнаты.
Поразительно, как мало времени ей понадобилось на обдумывание. Я был так расстроен собственной нервозностью во время предыдущей игры, что принял решение противостоять любому внешнему воздействию. Свой следующий ход я обдумываю полчаса. Через три минуты белые отвечают. Удивленный такой резкостью, я поднимаю глаза.
Она мгновенно отводит взгляд и делает вид, что смотрит поверх моего плеча на других игроков. Мое сердце начинает биться сильнее. Я опускаю глаза и пытаюсь собраться. Невероятно — но черные и белые фигуры образуют на доске рисунок ее лица!
Я едва успеваю поставить на доску черный камень, как ее белый занимает соседнюю клетку. Никогда еще она не отвечала так стремительно. Между тем ход ее безупречен. Я снова поднимаю глаза. Мы встречаемся взглядами. Меня охватывает дрожь. Чтобы скрыть смущение, я делаю вид, что размышляю.
Она продолжает смотреть на меня, прожигая взглядом лоб. Внезапно я слышу ее голос:
— Вы можете оказать мне услугу?
Мое сердце колотится, как сумасшедшее.
— …Да.
Помолчав, она шепчет:
— Я рассчитываю на вас.
— Но чем я могу быть вам полезен?
— Уйдем отсюда, я вам все объясню.
Я помогаю ей записать положение фигур на доске и собрать камни. Она убирает бочонки в сумку и приглашает меня следовать за ней.
Ветер развевает волосы китаянки, она ведет меня за собой, делая короткие шажки.
Странная тревога сжимает мне сердце. Куда мы направляемся? Деревья расступаются перед ее хрупкой фигуркой и смыкают ряды за моей спиной. Улицы сплетаются в необъятный лабиринт. Я перестаю ориентироваться.
Время от времени она оборачивается и улыбается мне. Холодность исчезла из ее глаз. Она поднимает руку, останавливает рикшу, кивком приглашает меня сесть рядом.
— К холму Семи Развалин, пожалуйста.
Солнечный свет просачивается через опущенную шторку и набрасывает на ее лицо золотистую вуаль. Крошечные, похожие на искорки, пылинки, вращаясь, падают с крыши на кончики ее ресниц. Я отчаянно, но безуспешно пытаюсь удержаться на другом конце скамейки. На одном из поворотов моя рука касается руки китаянки. Ледяная кожа обжигает меня. Она притворяется безразличной. От ее шеи исходит аромат юности — это запах зеленого чая и мыла. Коляска рикши наталкивается на камень, и наши бедра соприкасаются.
Меня душат вожделение и стыд.
Я умираю от желания сжать ее в объятиях! Я не могу обнять китаянку за плечи, не могу прижать ее голову к своей груди, но мне хватило бы простого прикосновения к тонким пальчикам. Я искоса смотрю на девушку, я готов по первому знаку рвануться к ней, как бабочка на пламя. Но лицо китаянки остается высокомерно-замкнутым. Сдвинув брови, она смотрит в спину вознице.
Я вцепился ладонями в колени.
Рикша останавливается, и мы выходим. Я запрокидываю голову и смотрю на поросший мхом холм. На самой вершине, над деревьями, купается в лучах солнца пагода.
Мощенная сланцевой плиткой тропа петляет между цветущими кустами, змеится в высокой траве и уходит наверх, теряясь в тени деревьев и тростника.
77
На уроке Хун передает мне под партой сложенную вчетверо записку:
«Ну что?»
Я рву листок и отвечаю: «!»
Через несколько минут приходит следующее послание. Оно написано таким нервным почерком, что в нескольких местах прорвана бумага:
«Сегодня утром приехал отец. В конце года он увезет меня с собой. Я пропала!»
Занятия заканчиваются на этой неделе. От мысли о том, что Хун выдадут замуж за какого-нибудь сельского бонзу, я прихожу в отчаяние. От волнения у меня снова начинаются спазмы. После первого звонка колокольчика, едва поклонившись учителю, я хватаю сумку с прокладками и кидаюсь в туалет.
