За это я люблю Америку.
* * *
Слепые щенки волнуются, валтузятся и пищат на одеяле, а Гвинневер гордо вылизывает их влажным языком.
Мы с мамой беремся за руки, прижимаемся друг к другу головами и восторженно ахаем, когда эти крошечные щеночки шевелятся и толкаются, пытаясь разобраться, какого черта вообще происходит в этом огромном мире.
А потом я замечаю первого, самого большого, щенка. Он не двигается, а Гвинневер не прикасается к нему. Она занята двумя другими малышами и отталкивает их подальше от первого, продолжая нежно их вылизывать.
Моя мама смотрит на меня. Гвинневер кажется очень занятой уходом за двумя живыми щенками и не беспокоится о том, что ее первенец не шевелится. Моя мама кладет неподвижного малыша рядом с собакой, но та снова отталкивает его от себя. А потом возвращается к двум другим щенкам.
О господи. Самый большой щенок мертв.
* * *
Динь-Динь осыпает меня сладкими поцелуями, сумасшедшее желание летает между нами, когда мы топчемся вокруг друг друга посреди этого любовного зоопарка в сезон спаривания.
Да, остров где-нибудь в Тихом океане. Мы снимем дом на берегу за пятьдесят центов в день, будем ловить рыбу, кушать манго и валяться на солнышке.
Потом я шлепаю Динь-Динь, и она извивается, стонет и прижимается ко мне, издавая поистине животные вскрики.
Оргия подходит к концу, и мы опять находимся прямо в центре Америки, то есть посредине огромного зала. Все глаза направлены только на нас, и, господи, это так здорово — чувствовать себя одноклеточной амебой.
Питер Пэн многозначительно смотрит на меня тяжелым взглядом, потом хватает Динь-Динь, с силой вырывает ее у меня из рук и ведет прочь.
Фея грустно оглядывается на меня — она не хочет уходить. И я не хочу, чтобы она уходила. Но Динь-Динь исчезает в море выродков, улетая обратно в страну Небыляндию.
* * *
Я несу в своей куртке мертвого маленького бульдога, умершего в тот же день, что и родился. Мне надо похоронить его.
На улице смертельно холодно. Я разгребаю снег и кладу малыша на землю. Его глазки закрыты навсегда.
Я пытаюсь копать землю, но она как каменная, словно не хочет открыться и принять этого маленькое мертвое тельце.
Умерший малыш бульдог такого же цвета, как и снег.
В конце концов мне удается выдолбить долотом небольшое углубление в земле и положить белого малыша в черную ямку. После того как я закидал могилку землей и снегом, я посмотрел вверх и попытался помолиться. Но слова не шли с моих губ: казалось, что там, наверху, никого нет.
* * *
Я долго смотрю вокруг, прежде чем начинаю различать маски. Вот глава Ку-клукс-клана, которого шлепает мужчина, переодетый в женщину. Трехсотфунтовый бегемот под ручку с Мадам Баттерфляй.
Я прихожу в себя внезапно, как гусеница, вдруг проснувшаяся бабочкой, и ищу глазами Санни, который кивает мне и открывает заднюю дверь.
Потом мы едем домой на Моби Дике, карете-тыкве, сквозь алебастровую ночь. Черный гигантский автомобиль скользит в тусклом свете большой старой луны.
— Ты хорошо справился, мальчик, — говорит Санни.
— Спасибо, Санни, — выдавливаю я.
Наконец-то я чувствую себя хорошо.
Приблизительно десять секунд. А потом я хочу, чтобы кто-нибудь страдал так же, как я.
14. Обруч гнева
Злость — это короткое сумасшествие.
Гораций
Если идти вниз от колледжа Непорочного Сердца, то на полпути по дороге с холма есть баскетбольная площадка. В колледже не слишком много спортивных занятий, в конце концов, в нем преподают монахини, но в это голливудское солнечное утро на площадке играют замечательные команды, три на три. Мои товарищи вышли на улицу немного размяться, погонять мяч, покидать его в сетку — типа развлечься, как белые люди.
Это мой день. Я включаюсь в игру, но что-то у меня никак не ладится, и я все время теряю мяч.
Я громко матерюсь:
— Ты, грязный членосос, свинья, ублюдок, идиот, выродок!
У меня хорошо получается ругаться. Это как религиозное очищение для меня, разговор на другом языке.
Все удивленно смотрят на меня, как будто со мной происходит что-то не то. Но меня начинает бесить эта глупая игра, и гнев пузырится во мне, закипая в глубине души, где я копил его до подходящего случая.
* * *
Моего отца снова перевели, когда мне было тринадцать. На этот раз в Юзлесс, штат Техас. Его назначили генеральным директором всего того дерьма, которое он делал. Так что в нашем путешествии Американской Мечты мы переехали в Юзлесс, расположенный в тридцати милях от Далласа. На самом деле город назывался Юлиссес, но все называли его Юзлесс.[9]
Вы поймете, почему, если когда-нибудь съездите туда.
В те времена моя мать не видела отца целыми днями, а когда он приходил, то ел, спал и разносил двор в приступах гнева.
Но теперь он был генеральным директором. Наконец-то он урвал толстый кусок хлеба с маслом. Сын угольного шахтера нашел золотую жилу.
* * *
Сталкиваясь, пихаясь и подначивая ребят, я упрямо иду к цели, отругиваясь и стараясь отыграться. И чем больше я схожу с ума, тем хуже я играю. Мяч бьет меня по колену, вываливается из рук и скользит в пальцах.
Я охочусь на одного парня. Он пытается проскользнуть мимо меня, но я перехватываю его, ставлю подножку, и он теряет равновесие и выпускает мяч.
Он говорит о нарушении правил.
— Что? Глупости! Это не нарушение. С чего это ты решил, что я нарушил? Я просто круто сделал тебя, сопляк!
Мой соперник оглядывается загнанным взглядом, ища поддержки у своей команды, которая молча стоит рядом, словно желая избавиться от меня с моей глупой жестокостью.
В конце концов один из ребят вздыхает:
— Да, друг, я думаю, что ты нарушил правила.
И этот парень из моей команды.
— Это нарушение? О, тогда извините, я не знал, что мы тут играем в пиздобол. Могли бы и предупредить меня.
Я хватаю мяч и смотрю прямо в лицо своему противнику:
— Хорошо, давай поиграем в пиздобол. Нет проблем.
Он смотрит на меня так, будто я неудачный продукт генной инженерии.
Я переключаю все внимание на игру и, как гончая, жду своего часа, чтобы не упустить возможности выбить из этого недоноска все дерьмо. Но он явно наблюдает за мной краем глаза, быстро избавляется от мяча и, чтобы вовсе не связываться со мной, уступает мне побольше пространства на поле, когда мяч наконец попадает мне в руки.
