— Не подходим? — Брэндон саркастически усмехнулся. — Вчера ты была другого мнения. Уверен, что и засыпала ты с обратным убеждением.
— Ты не можешь знать, что творится в моей голове! — вскипела Кэндис.
— Зато у меня свой канал связи с твоим телом. — В глазах Брэндона вспыхнули искры. Горячие искры.
Кэндис обожгло.
— Перестань! — воскликнула она, уже не считаясь с тем, что в соседней комнате могут спать Глория и Майк. — И вообще... и вообще, хватит на меня смотреть, на чужих голых женщин пялиться неприлично!
— Кэндис, о чем ты говоришь?! Чужих голых женщин... Здесь нет чужих голых женщин, здесь есть моя полуобнаженная женщина, которая несет какой-то бред!
— Все, Брэндон! Довольно! Ты присваиваешь меня, как вещь! А я не вещь, я живой человек, и у меня есть свои мысли и желания, хоть ты и плюешь на них! Все равно есть!
Кэндис не помнила, чтобы когда-то на кого-то так беззастенчиво кричала. Видимо, та, другая — или новая? — Она еще не успокоилась в ее сердце.
А, плевать, об этом Кэндис тоже подумает позже.
— И чего же ты хочешь? — со странным спокойствием поинтересовался Брэндон.
Она видела, что он зол, но ничем своей злости почему-то не проявляет. Значит, решил похвастаться самообладанием, мистер Крутой Парень?
— Хочу, чтобы ты пошел к черту, — с жесткостью, которая удивила ее саму, отчеканила Кэндис. — Хочу, чтобы ты оставил меня в покое и забыл о моем существовании. Хочу сама забыть о том, что ты был, и жить, как жила раньше!
Это была ложь. Но Кэндис удалось сдержаться и не расплакаться до того, как она оделась и выскочила за дверь.
12
И вроде бы все она сделала правильно. Все как и планировала. Этому роману суждено было стать самым коротким в ее жизни. Эпизодом, о котором забавно вспоминать: надо же, стала встречаться с парнем, сама до конца не понимая почему. «Продублировала» любовную историю лучшей подруги — с братом парня лучшей подруги. Хорошенький сюжет для незамысловатой комедии.
Вот только совершенно не смешно. И снимать фильм о ней никто не будет. Слава тебе господи!
На экране она представляла бы собой жалкое зрелище. На экране, бывает, девушки плачут — но это всегда очень... ненатуральные девушки с идеальным макияжем, который не размазывается и не течет, девушки, показанные с самого удачного ракурса под грамотным освещением. А еще они плачут под красивую грустную музыку. Получается этакий культ женских слез, красивое ритуальное действо...
Театр.
У Кэндис была — жизнь.
Ее макияж серьезно пострадал еще вчера и не был поправлен утром, а потому слезы не могли причинить ему серьезного вреда — он и так уже превратился в грязь.
А еще у нее безобразно распух нос, и покраснело лицо, и голова раскалывалась от боли, и таксист, совершенно не соответствуя киношным канонам, ни капельки ей не сочувствовал и грустных мелодичных песен не включал — он слушал какой-то агрессивный хип-хоп и чуть-чуть покачивал головой в такт песне про то, как какие-то парни обязательно перекроят «этот поганый мир».
Не было ни любимого кофе из «Старбакса», ни сеанса в кинотеатре... и персиковые простыни ей тоже были не нужны. Кэндис теперь вообще не понимала, зачем придумала вчера этот план. Может, впервые в жизни, но он не помог, совершенно, ни капельки не помог.
Ей не хотелось ничего — ничего, кроме как переиграть последние две недели, прожить их иначе. Ах, если бы она знала способ вернуться назад и все изменить! Хотела бы она вновь оказаться в своей спальне, у зеркала, с расческой в руках, в состоянии сомнамбулической бездумности...
Ладно, черт с ним, она перевернула эту страницу. Брэндон Лукас навсегда отодвинулся в прошлое. Там ему и место.
Кэндис судорожно всхлипнула, вспомнив прошлую ночь. Надо было закончить все до, а не после. Уж лучше жить, совсем не представляя себе, что такое страсть, чем ощутить ее в полной мере и потерять навсегда.
Кэндис почему-то была уверена, что больше ни с кем не переживет того, что пережила с Брэндоном. Такое только он мог дать ей.
Может, она однолюб?
Эта простенькая мысль прошмыгнула в сознании из одного уголка в другой. Кэндис окаменела. Однолюб. Неужели все так серьезно? Неужели она... влюбилась?!
Кэндис хватило смелости, чтобы подумать это слово. Вот так.
Слезы почему-то мгновенно высохли. Странно, еще две минуты назад ей казалось, что она не перестанет плакать уже никогда.
Да. Это так похоже на правду и так страшно это признать, что она, по-видимому, действительно влюбилась. Кэндис усмехнулась сама себе. Как-то все очень не вовремя происходит. Осознай она эту простую вещь еще вчера, можно было что-то придумать. Посидели бы с Глорией, на пару пораскинули мозгами. А теперь — все, баста. Поезд ушел... и не обещал вернуться. И надо убедить себя, что и это тоже к лучшему. Сложно, ох как сложно себе лгать!
Острая боль сменилась глухим отчаянием. Кэндис прикрыла сухие воспаленные глаза. Ну почему она не могла родиться в семье школьных учителей, встретить Брэндона, полюбить его, долго и красиво встречаться с ним, выйти за него, родить троих детей и жить в мире и счастье до глубокой старости? Почему она должна была родиться и вырасти по другую сторону социальной пропасти?!
Кэндис еще не знала, как жить с тем, что она, возможно, в это утро потеряла свою настоящую любовь.
Впрочем, у нее получалось — жить, разумеется. Как ни сладко было думать о передозировке снотворного, ванне с водой, красной от крови из вскрытых вен, о полете с моста в реку, Кэндис прекрасно понимала, что ей не хватит духу нанести своему телу какой-то непоправимый вред. Не хватит — и все тут. А потому нечего и мечтать. И она усталой рукой отмахивалась от навязчивых мыслей, которые по сути дела были не чем иным, как бесплодными фантазиями.
Она, как и хотела, вернулась к тому, с чего все началось: к состоянию бездумной сомнамбулы. Автоматизм стал девизом ее жизни.
Кэндис принимала массаж, плавала в бассейне, ездила в солярий и салон красоты, разговаривала по телефону, завтракала, обедала и ужинала с семьей. Все это она делала как будто в режиме «экономии батарей». Она привыкла к этим вещам, ей не нужно было совершать усилий, чтобы повторить какое-то из этих действий — и она повторяла. День за днем.
Она берегла силы для своей внутренней жизни. Внутренней жизни, которая выплескивалась в творчество.
Кэндис уже не представляла себе: во-первых, как она раньше могла жить без скульптуры, во-вторых, как она раньше могла не доводить произведения до конца, бросать на полпути к рождению.
Теперь все переменилось: Кэндис не в силах была отойти от «наброска», пока он не превращался в маленький шедевр. Причем — отойти в буквальном смысле слова. Пару раз она спала на кушетке в мастерской.
