– …Я внес за Новороссийск по трем дубликатам… Ах ты, свинья этакая, идиотский агентишка!!! Я, по-твоему, путаю? А ты сам, лысый павиан, сделал ли ты хоть одно дело по агентству, не напутав так, что все за спиной смеются. Я ведь знаю, что ты вор, берешь взятки и вообще скотина такая, что смотреть омерзительно. Жулик, шельма кривоногая, кретиновидная… Приблизившись ко мне, агент смотрел на мои шевелящиеся губы, кивал одобрительно головой в такт моим словам, будто соглашаясь со всеми высказанными мною подозрениями и эпитетами.
– И единственно, – орал я ему на ухо, – что тебе можно сделать – это по мордасам как следует отвозить!!!
Но тут оскорбительное слово «мордасы» причудливо делилось на две части: «мор» я произносил под оглушавший рев гудка, а «дасы» под мертвую тишину, потому что гудок прекращался так же резко и неожиданно, как и начинался.
Уловив ухом фразу: «…дасам как следует отвозить», агент подозрительно косился на меня и спрашивал:
– Я говорю – мануфактуру. Как ее следует отвозить на склад: сегодня или завтра?
– Конечно! – язвительно пожимал плечами агент. – Вы первый день служите, да? Не можете сообразить, что за ней на склад каждую минуту могут явиться с накладной? Никакого из вас толку нет, сколько с вами ни бьешься.
«Ладно, ругайся, – самодовольно думал я. – Все равно не перепугаешь».
И возвращался я домой довольный, до отвала насытив свое самолюбие и гордость.
II
Марью Николаевну я любил уже год, а она этого совершенно не замечала. С женщинами я робел и заикнуться какой-нибудь из них о чувствах я не решился бы при самых благоприятных обстоятельствах.
Я любил Марью Николаевну целый год и боялся даже словом, даже намеком выдать свою тайну.
Ночами я метался в постели, вздыхал, терзался мучениями невысказанной и неразделенной страсти, а днем, угрюмый, холодный, встречался с Марьей Николаевной.
И дождался я того, что она однажды заявила мне:
– Ну, мой верный рыцарь, уезжаю.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо. Помолчав, сделал усилие и холодно спросил:
– Куда?
– В Одессу. К сестре, а оттуда, погостив, в Москву.
– Та-ак. Ну, счастливого вам пути. Желаю, чтобы вы веселились у сестры, а также и в Москве.
Она странно поглядела на меня, вздохнула и спросила:
– Придете к пароходу проводить?
Я вежливо поклонился.
– Если разрешите, с удовольствием.
На пароходной пристани собралось много провожающих – веселые, оживленные.
И я старался быть оживленным, шутил, улыбался. Выходило не важно.
– Что вы такой?.. – спросила Марья Николаевна.
– Зуб что-то болит, – кисло отвечал я. – У нас дома такие сквозняки…
И в то время как я говорил ей эти слова, чудовищный рев гудка разбил воздух, как стекло, и все внутри каждого человека заныло и задрожало мелкой дрожью.
Марья Николаевна скучающе глядела на мои шевелящиеся губы, а я говорил ей:
– Такие сквозняки… Моя милая, бесценная, мое единственное солнышко!.. Я тебя люблю, слышишь ли ты это слово? И я бы хотел с тобой рука об руку дойти гордо и счастливо до самой могилы. Слышишь ли ты меня? Я люблю твою душу и люблю твое тело, такое прекрасное, гибкое, нежное и упругое. Я бы томил тебя ласками, целовал бы нежно, и бурно, и трепетно и всю засыпал бы свежим дождем поцелуев – твои руки, грудь, живот, твои плечи, о, твои плечи! Слышишь ли ты меня, единственное мое ясное солнышко?..
И опять гудок нелепо оборвался на середине слова «меня»…
«Ня, единственное мое ясное солнышко»… – услышала Марья Николаевна.
– Что? Какое «ясное солнышко»? – недоумевающе переспросила она.
– Я говорю, единственное, о чем я мечтаю, – понежиться на солнышке. Вот, видите, сейчас облака, а когда вы уедете, я, если выглянет солнышко, пойду на бульвар и посижу на скамейке.
– Подумаешь, идиллия… Только и всего?
И я холодно ответил:
– Только и всего.
* * *
Эти две истории я рассказал к тому, что вообще хорошо было бы в каждом городе на каждой улице поставить по такому гудку, – хоть раз в день на пять минут можно было бы быть искренними друг с другом.
Как меня оштрафовали
I
Проснулся я потому, что почувствовал около кровати присутствие постороннего лица.
Но, открыв глаза, увидел свою ошибку: это был не посторонний человек, а околоточный. Полиция никогда не бывает посторонней.
Я послал ему рукой приветствие и терпеливо спросил:
– Сколько?
– Двести пятьдесят.
– Что вы, милый! Хотите десять?
– Помилуйте! Я не имею права торговаться.
– Ну, да, – кивнул я головой. – Вы сейчас скажете: жена, дети, всеобщая дороговизна… Знаем!
– Помилуйте, я вам сейчас могу предъявить и постановление…
Обеспокоенный, я поднялся на локте.
– Позвольте… Да вы о чем?
– А вы? – улыбнулся околоточный.
– Я о…
– Ничего подобного! Я бы не стал так настойчиво… Вы просто как редактор журнала оштрафованы…
– Просто оштрафован? Ну, тогда, конечно, ничего…
– …И мне нужно взыскать с вас деньги.
– Вот это уже сложнее… Это не просто. Дело в том, видите ли, что мне бы ужасно не хотелось платить вам денег.
– Можно не платить, – успокоительно сказал околоточный.
– Вот видите! Ну, спасибо. Садитесь, пожалуйста!
– Можно не платить, – повторил околоточный, усаживаясь. – Так как штраф с заменой арестом на полтора месяца, то если отсидеть – ничего платить и не придется.
– Встаньте! – сердито сказал я. – Вы, кажется, уселись на мой сюртук. Вы уверены, что это я оштрафован? Может быть, кто-нибудь другой?
– Именно вы. Да это ничего! Теперь ведь всех штрафуют.
– Милый мой, – сентенциозно возразил я. – Все люди в конце концов умирают… Но если вы на этом основании захотите отрезать мне вашей шашкой голову, я буду энергично сопротивляться. Хотите пятьдесят?
– Что?
– Пятьдесят рублей. Хорошие деньги! На пятьдесят рублей можно обмундировать целого городового… Или седло с уздечкой для лошади купить.
– Не могу-с. Приказано взыскать полностью.
– Однако вы тяжелый человек! Ну, ладно. Как-нибудь, когда будут свободные деньги, отдам. Зимой, когда начнется сезон… Заходите, милости просим…
