Книга Цистерна - Михаил Ардов

— Вот он наш Батюшка… Это уж самые последние годы. Можно сказать, перед смертью… Вот они с Матушкой картошку копают в огороде. Тут еще он помоложе… Вот — хороший снимок. Он вообще у нас фотографий не любил, а про эту сказал: «Пусть останется. Тут я похож». У него и на могилке такая… Он нам так сказал: «Здесь у вас маленькая обитель». Эту избушку для Батюшки Матушкина сестра купила, Вера Владимировна. Когда они после второй ссылки вернулись. В тридцать третьем году. Батюшкина Матушка была Ольга Владимировна… Сколько-то минус ему тогда дали, сколько не помню… Им тогда родные в Воронеж советовали, а кто-то еще куда-то… Не помню. Ну, вот, а я как раз тут из Туркестана приехала в Москву. Мама у меня умерла, захотелось на могилке побывать. И вот сюда заехала, в деревню к Батюшке. А он мне строго так говорит «Сестра Зинаида, как ты мне скажешь? Куда мне ехать? В Воронеж или здесь оставаться?» Или еще спрашивает какой-то город… А я: «Почему вы, Батюшка, меня спрашиваете?» — «Нет, — говорит, ты скажи. Как ты скажешь, так и будет». — «Здесь, — говорю, — Батюшка..» «Ну, — говорит, — так тут и остановим-ся…» Вот этот портрет — Матушка наша Великая. Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Это она еще в миру… Красавица была, талия как осиная. Мне еще, помню, лет всего двенадцать было, а родные у меня — дядья — охотники были, егеря… Так вот придут к отцу с матерью и рассказывают. На охоте такой-то князь был и графиня такая-то… И вот как-то рассказали они про Великую Княгиню Елизавету Федоровну. Что она такая, что строгая… Так меня тогда эти слова поразили. Я-то, девчонка, и подумала: вот она — настоящий человек… И, дура была, написала я ей письмо. Так и написала: «Я думаю, что Вы настоящий человек…» Заклеила и отослала… На конверте так и написала: Великой Княгине Елизавете Федоровне… Ну, конечно, никакого ответа, ничего… Да и я все позабыла. Училась я тогда в прогимназии Лепешкиной, на Пятницкой улице. Хозяйка была Варвара Лепешкина. Там на домашнюю учительницу кончали. И родилась я, и училась, и работала в Москве. Сорок лет прожила, потом попросили об выезде. Отец у меня работал бухгалтером. Да… И вот как-то журнал такой был — «Искра» или «Искры» — не помню… Раз приносят нам этот журнал домой, и в нем на первой странице Великая Княгиня Елизавета Федоровна. И тут у меня опять все всколыхнулось. Уж она открыла обитель на Большой Ордынке… Поглядела я фотографии, а потом опять все ушло куда-то. Я маму очень любила. Все хотела скорей зарабатывать да деньги ей отдавать… Вот это фотография — тоже Батюшка, только он молодой совсем. Еще только в священники посвятился. Красивый был Батюшка… А у Батюшкиной Матушки носик был курносенький. Уж старые они тут были, а она все говорила: «Какая же я уродина! Вон у Батюшки носик прямо точеный…» А вот они мои Пaпa с Мамой… Мама была очень строгая. После гимназии поступила я счетоводом в частную контору Селитринова. На Ильинке. А жили мы за Покровкой, в Гавриковом переулке… Потом меня хозяин сделал бухгалтером, и получала я семьдесят пять рублей Золотом… Так и бегала через Покровку на Ильинку. А раз, году уж в девятьсот девятом, после работы побежала я в Замоскворечье. Спрашиваю у городового: «Где тут Марфо-Мариинская обитель?» Он мне показал. Бегу по Ордынке Собора еще не было, собор в десятом году выстроился. Еще только одна была больничная церковь — Марфы и Марии, маленькая. Вхожу я, а у них всенощная, все в белом. Великая Княгиня в белом, сестры в белом… Батюшка в голубом облачении. Ну, думаю, это мне видение. Не помню, как стояла… Видение это мне… Кончилась всенощная а я никак не приду в себя… Приложилась и добежала домой через Покровку… Бегу и всю дорогу слезами обливаюсь… Дома спрашивают: «Где ты была?» «Где я была, — говорю, — вы не можете себе представить…» И опять все забыла… Вот фотография мы здесь — сестры. Белые апостольники, платья серые туальденоровые… Одевали, кормили, поили… Одежда зимняя, весенняя… Летние пальто — серые. Осенние — черные… Чулки, все до самых мелочей… До зонтиков… А вот эти, это уже крестовые сестры. У них крест деревянный, и на Кресте — Марфа, Мария, Покров… Это уже — не послушницы. Они уже замуж не выходили. По одной в комнате жили. Там квадратные кивоты светлого дерева. Иконы — Покров обязательно (собор у нас Покровский был), Марфа, Мария… В комнате столик, кресло соломенное — мягкое, с подушкой, гардероб, стульчик, кровать пружинная с волосяным матрацем… Портреты бывали, картины. В келью никто из посторонних входить не имел права, не пускали даже родителей… А для гостей комнаты были… На окнах у всех занавески — белое полотно с розами. Три рубля вроде бы жалованья полагалось — на марки, на письма… А в одиннадцатом году переехала я с отцом, с матерью на Якиманку в дом Толдычина. И все я еще на Ильинке работала, и ничего такого в голове не держу… Замуж тогда собиралась. За вдовца мечтала с двумя детьми, чтоб сирот пожалеть… Раз мне подруга и говорит: «Пойдем на Ордынку, в Марфо-Мариинскую обитель». Как раз под Покров… Все собрались мы, братья, подруга моя… Только я вошла в собор, все у меня воскресло. Едва на ногах устояла. Брат потом дома говорит: «Вы бы посмотрели на Зинаиду, что с ней сделалось…» Ну, тут уж я стала в обитель как следует бегать. Стала к Батюшке проситься на исповедь, причащалась… «Да, — говорит, — нам нужно… Мы сейчас набираем сестер». А про родителей моих не спросил. Я так обрадовалась, скорее к Маме. «Мама, я поступила в обитель!» — «Что?!» — Мама властная такая была. — Ничего подобного! Этого не будет!..» Вот те раз… А ей, конечно, жалко было. Семьдесят пять рублей я приносила, золотом платили — горсточку получишь. И все до копеечки я ей отдавала… Я опять к Батюшке. «Не пускают меня». — «Нет, — говорит, против родительской воли мы не можем…» Ну, я думаю, Великую Княгиню спрошу, саму хозяйку… В Больничной церкви вечером она стояла, народу никого не было. Кто-то читал правило, сестра какая-то. И вдруг смотрю: над Алтарем иконка маленькая — Богородица Скоропослушница. И от нее луч прямо на Матушку Великую… Я тогда не очень это понимала, в церковь мало ходила… «Ваше Высочество, я хочу к вам поступить, а родители не пускают». Она посмотрела на меня — а я хорошо одета, в шляпке — и говорит: «У нас трудно. Знаете, какая работа, в больнице… Ну, я поговорю еще с Батюшкой…» Обнадежили. А потом опять говорят: «Нет, без родителей не можем. Нам старцы запретили принимать без родительского благословения…» И вот семь лет я к ним бегала, семь лет меня не брали… А тут, как я маме сказала, что поступлю, мы тут же с Якиманки переехали подальше от обители. Она подыскала тогда квартиру на Малой Бронной… И я с Малой Бронной пешком на Ордынку. Не могла я у мамы просить на трамвай, она не хотела. Все спят, а я натощак утром в обитель на молитву бегу. Часть обедни отстою и бегу на работу уже на Мясницкую. Там Селитринов новое дело открыл… А жалованье я все целиком, до копейки маме отдавала… Несколько раз к Великой Княгине подходила: «Когда же вы меня возьмете?» — «Ты не умеешь маму просить». Как же еще ее просить, думаю. У нее один ответ: «Иди, пожалуйста, ты мне не дочь». Семь лет бегала. Уж тут, в деревне, последний самый год перед смертью Батюшка у меня прощения просил: «Ты меня, Зиночка, прощаешь?» «Что вы, Батюшка?» — «Да вот мы тебя семь лет не принимали… Ты бы только сказала тогда, что мама тебя не пускает из-за того, что ты много зарабатываешь. Великая Княгиня платила бы за тебя, сколько надо… А так мы не могли тебя принять. Старцы нам запрещали». Был такой у нас старец Алексий из Зосимовой пустыни. Я к нему тогда пришла, а он с кликушами занимался. Думаю, что это он с ними возится… У меня тут дело важное такое… Ну, потом «Батюшка, я к вам…» Еще ничего не успела сказать, он как взглянет на меня: «Ишь чего захотела — в обитель? Сначала послужи родителям, а потом в обитель!» Я иду на обратном пути, и вот ругаю его, вот ругаю… Что это за старцы такие? Не понимают ничего! Тут у человека горе, а они не понимают… Богородице я тогда молилась… А у нас в доме икона Казанская Божия Матерь. Я, бывало, к ней стул подставлю: «Что же Ты меня не слышишь, что ли»?.. Вот дура-то была… А вот этот снимок — Валентина Сергеевна, наша вторая настоятельница. Как Великую Матушку увезли, так она у нас стала Ее Патриарх Тихон ставил. Тут она еще крестовой сестрой сфотографировалась… Верила твердо. Чуть что: «Что ты, душенька? А Марфа и Мария? Марфа и Мария нам помогут…» Это у нее первое слово… Прямо детская вера была — чуть что — Господь, Марфа и Мария… Господь, Марфа и Мария… Великая Матушка молитвенница была, а Валентина Сергеевна для обители трудилась. Та была Мария, а эта — Марфа… Нас с ней в Туркестан выслали в двадцать шестом году… Пришли, обитель заняли и всем велели убираться. Только что взять личные веши. Солдаты там стояли — охраняли… Им-то что — им только приказали. Одна сестра свою швейную машинку выносила — проходи, не тронули. А еще одна часы такие огромные, апостольником накрыла и несет. И аккурат когда она мимо солдата шла, часы-то у нее и забили… Да, а нас семнадцать человек сочли за администрацию. Всех крестовых сестер да нас с Фросей… Какая мы с ней администрация?… Только что близкие были. И слушались Как нас попросят что — так и летали на крыльях любой к обители и к начальству… Прислали нам такие билеты. При-езжайте на вокзал, с этими билетами бесплатно, отдельный вагон. И отправились мы до Кзыл-Орды, столица Казахстана Это было как раз на Взыскание Погибших, пятого февраля. Приехали туда — десятого. День Ангела нашей настоятельницы Валентины Сергеевны. Купила она нам плюшек… Мы ведь были тогда самые первые ссыльные, на нас все с удивлением смотрели… Двадцать шестой год. Пошли в НКВД. Приходим туда, нам говорят: «Будете все здесь работать. Нам здесь хорошие работники нужны». А мы и поверили. На другой день пришли, уже говорят: «Мы вас здесь всех не можем оставить, должны вас отправить в пять городов. Вы, — говорят, — сговоритесь, кто с кем хочет и поедете…» Мы и сговорились. Настоятельница выбрала тогда нас четверых — Фросеньку мою, меня и еще двух сестер… Опять приходим к ним. «Сговорились?» — «Сговорились». — «Я — с ней». — «Мы — с ней…» — «Так, говорят. — Вы с ней? Поедете отдельно! И вы — отдельно!…» Так никому и не дали ни с кем. Тут всех нас и меня с Фросенькой разлучили. Ее — в Туркестан, а меня в Чимкент назначили. «Никаких разговоров! Поменьше говори, а то на верблюдах тебя в степь загоним!» С Валентиной Сергеевной мне потом все-таки разрешили… И вот стали мы разъезжаться в разные стороны — Алма-Ата, Козолинск, Туркестан, Чимкент… Фросин поезд отходил в четыре дня, мы с ней прощались так ужасно. Я на площадку зашла, плачу. Вдруг смотрю, Валентина Сергеевна такая печальная стоит… «Ты только меня не бросай…» Старенькая она уже была… И вот поехали мы с ней в Козолинск. Город ужасный. Домики с плоскими крышами, ни деревца, ни кустика никакого. Только один, смотрю, хорошенький домик — с крышей, деревянный. Вот бы, думаю, нам снять… Я пошла туда, вышла какая-то старуха, испугалась нас… Потом выходит старик, красивый такой… «Пожалуйста, говорит, — у меня только что жильцы уехали, могу вам сдать». — «Мы, говорю, — ссыльные…» — «А для меня это не имеет значения. Десять рублей в месяц…» У них там икона, диван, столик, полы крашеные… Только устроились, мне Валентина Сергеевна говорит: «Иди в финотдел». А мне боязно… Ну, иду на другой день. «Ничего, что ссыльные, — говорят, — нам работники такие московские очень нужны. Приходите». Жалованье мне опять семьдесят пять, только уж не золотом… Устроились мы там замечательно. Когда нас из Москвы-то попросили, старушка одна на вокзале Валентине Сергеевне корзинку сунула. А там — одеяло вязаное, Великая Княгиня ей сама вязала, на шелку, потом матрасик волосяной, белье и занавески, главное, наши — у всех в обители были одинаковые, с большими розами… Ну, это я все приладила… А тут и Валентина Сергеевна моя пошла работать к нам в финотдел. Она математик была, кончила какой-то математический факультет… Ее тогда взяли в налоговый отдел. Так начальник говорит: «Я не напасусь на нее работы». Она за два часа все сосчитает и идет ко мне: «Пойдем домой, душенька». А мне нельзя, я работаю… «Неужели, душенька, нельзя уйти домой?» Но только она недолго проработала. Через месяц начальник говорит: «Не могу я двух ссыльных в отделе держать». Пришлось ей уйти, а я осталась. И в НКВД так любезно нас приняли. Все смеялись. «У нас, — говорят, — такое доверие к ссыльной, у нее все секретные бумаги на руках». Это — у меня, в финотделе. И каждую неделю мы должны были приходить к ним расписываться. Я им говорю, что Валентина Сергеевна старая, больная. Ну, говорят, пусть раз в месяц приходит. Раз я прихожу расписываться, а жена этого главного НКВД выходит из квартиры: «Зайдите, у меня горячие пирожки, чаю попьем». Неудобно не пойти… Только зашла я, села — входит начальник. Я испугалась. А он: «Сидите, сидите. Пейте, пожалуйста, кушайте…» И так хорошо мы жили… Только что Валентина Сергеевна у меня на табуретке сидела… И задумала я ей кресло сделать… И человек нашелся такой, сделал ей кресло. С прямой спинкой, так подлокотники… И в День Ангела я ей поставила… Она у меня чуть не заплакала. «Ну, вот, — говорит, — опять я — настоятельница». Так и жили мы с ней до двадцать восьмого года. И тут снится мне Святитель Филипп. На небе. Солнце светит, и он там стоит. А в Пятницу на Страстной повестка в НКВД. Я прихожу. «Вы, — говорят, — свободны. За вас мать хлопотала». — «Мне одной?» — «Да, — говорят, — только вас освободили». — «Я никуда от вас не поеду». Они там прямо поразились. «Ты что, праведница?» «Нет, — говорю, — не поеду». — «Гляди, она с ума сошла..» Прихожу домой. Даже не хотела говорить Валентине Сергеевне. Она сама спрашивает: «Ну, что там?» — «Да вот, — говорю, — мать за меня, оказывается, хлопотала… Освободили меня». Она так поглядела на меня: «К Фросе теперь поедешь?» «Нет, — говорю, — я вас не оставлю». Да… Так и дожили до двадцать девятого года. А тут нам всем прощение вышло. Только минус Москва и область. И мне так же. Не уехала я тогда, и опять вроде мне прибавили. Валентина Сергеевна говорит: «Сейчас же пиши Фросе, пусть все готовятся ехать в Ростов. К Святителю Дмитрию, к Святителю Дмитрию». Фрося нам отвечает: «Дорогая Валентина Сергеевна, не ездите в Россию. Здесь у нас в Туркестане так хорошо, приезжайте к нам…» А Валентина Сергеевна ни в какую! «Душенька, она с ума сошла! Не ехать в Россию! Сейчас же пиши, чтобы все собирались!..» Так и поехали мы в Россию, в Ростов… Приехали Валентина Сергеевна, Катя, Фрося и я… Тут, в Ростове, много сестер было, они все потом в тюрьму пошли. Нашла я хозяйку дома, она нам сдала: платить пятнадцать, кажется, рублей. Зала метров двадцать и маленькая комнатка. Она торговала сама, в Ярославле с лотком ходила… И недолго мы тут пожили. Помню, праздник был, под Успение… Поехали с Валентиной Сергеевной в церковь, а Фрося не пошла. Приходим от всенощной, а она лежит у нас с мигренями. «Приходил, — говорит, — человек из НКВД, свой. Что вы, говорит, наделали? Зачем вы все сюда приехали? На вас теперь опять дело завели и опять вас всех сошлют, только уж теперь всех врозь. Немедленно уезжайте!» Так мы все и уехали от Святителя Дмитрия. А которые не уехали, все в тюрьму пошли… Фрося сначала поехала одна в Туркестан, а уж потом мы с Валентиной Сергеевной к ней… Вот она — моя Фросенька… Тут с цветами сфотографировалась. Она цветы так любила, так любила… Все, бывало, их целует. Ей наш зосимовский старец Алексий, как постригал ее в рясофор, дал имя — Любовь. И благословил тогда, чтобы так это имя и в монашестве осталось. Монахиня Любовь… Бывало, когда к нам в обитель сестры шли, он, старец Алексий, всегда говорил: «Идите в Марфо-Мариинскую. Там одна Фрося чего стоит…» В голодное время всю нашу обитель спасла. Пошла в деревню Семеновку, это за Калужской заставой, познакомилась там с крестьянами. Ну а потом они нам и помогли в революцию… А мы детей у них крестили… Я и сейчас, в Москве когда, у крестника, у семеновского живу… Девочки их, семеновские, в обители воспитывались. Одеждой им помогали, а они нам хлебом, картошкой… Церкви у них там не было, так им церковь построили по благословению патриарха Тихона… Вот фотография, как ее закладывают… Вот Батюшка наш — в митре, в облачении… А в обитель Фросю преподобный Онуфрий привел. Она жила в Харькове, сама харьковская… И вот приснился ей сон преподобный Онуфрий… Вот его икона, с длинной бородой… Явился он ей во сне и провел ее по всем местам, и где грешники в огне мучаются, и в снегу замерзшие мучаются, потом показал, как праведники ликуют… И благословил ее преподобный Онуфрий идти в Москву, в Марфо-Мариинскую обитель… А она тогда ничего еще не знала. Проснулась и стала всех в Харькове спрашивать, есть ли такая Марфо-Мариинская обитель в Москве? «Есть», — говорят. Так она в обители и появилась… Фросенька моя… Он и потом ей много являлся во сне, преподобный Онуфрий. Посты ей назначал… Один раз она ровно тридцать семь суток не ела, не пила ни капельки… А как работала! Из Семеновки по два мешка картошки — восемь верст — несла, всю обитель кормила… А мне Батюшка поститься не благословлял. Я его прошу, а он мне: «Твой пост — ешь досыта!» Слабой меня считал… А я вот, видишь, всех и пережила… Ты уж меня прости, старуху, я так бестолково говорю… У меня вечно одно за другое цепляется… Да… И вот поехали мы тогда обратно в Туркестан. Сняли у хозяйки одной, в каменном доме — две комнаты… Там к ссыльным тогда еще очень хорошо относились — узбеки, киргизы, бухарские евреи. И квартиры нам давали, и все… Церкви там в городе две были — в центре Святителя Николая, и еше два часа ходьбы — Покрова… Хорошенькая такая церковь, маленькая… Там все ссыльных хоронили. Одного киевского архимандрита, помню, рядом с Алтарем положили… Я поступила тогда в продснаб. Рублей шестьдесят-семьдесят — неплохо получала. Счетоводом была. Люди там замечательные. Прижились мы там… Двух девочек я грамоте учила. Потом одну на почту устроила, а другую — себе в помощники… А Фрося моя — там палатку открыли мороженым торговать — вот она и пошла. Потом одеяла стали шить. Фрося, прямо как художник, такие рисунки, такие узоры выдумывала… Заказы так и полетели… Словом, хорошо жили… Фрося вечером придет, я вернусь… Валентина Сергеевна спрашивает: «Сколько сегодня продала? Сколько заработали?» В церковь ходили в апостольниках, как в обители. Нa клиросе пели… У Фроси голос был изумительный, Апостола она читала бесподобно… А потом Валентина Сергеевна наша бедненькая слегла. Очень мучилась, мучил ее «враг» перед смертью. Мы дежурили по очереди… Ночи не спали. Вот сидим раз около нее, а она в полубессознательном состоянии. Потом повернулась. «Фрося, Фрося, погляди — преподобный Серафим… Тянет меня туда… А там так высоко, высоко…» А на другое утро спрашивает: «Что у нас сегодня — не суббота? Будет всенощная?» — «Зачем вам суббота? — говорим. — Зачем вам всенощная?» — «Мне надо…» И теряет сознание. А это было в июле, как раз восемнадцатого числа… Как раз под преподобного Серафима… И вот только всенощная кончилась, она у нас и скончалась… Священник только пришел. Тоже, конечно, все ссыльные священники… Какое переживание было ужасное… Вынесли мы ее в церковь… Жара, скорей, скорей… И похороны такие были Боже мой!.. Хоронили возле той церкви Покрова, рядом с архимандритом этим… Народу было… Это, значит, тридцать первый год… А к нам туда все шлют и шлют, все едут ссыльные… А Фрося моя всех устраивала их и на квартиру, и на работу. В НКВД так и говорили им, ссыльным: «Идите в трудовую контору Журило». Это Фросина фамилия — Журило. Она всех устраивала, всем все доставала… Раз сижу я в своем продснабе на работе. «Иди, — говорят, — тебя там поп какой-то спрашивает». Я выхожу, думаю, как это поп?.. Батюшки мои! Архиерей! Высокий такой архиепископ Амвросий Виленский. Его выслали и с ним монахинь шестьдесят человек… Отпросилась я, идем домой… А монахини у нас в саду сидят.