Генерал Уильям «Дикий Билл» Донован, сын ирландских иммигрантов, в Первую мировую войну командовал 69-м полком, который сражался на Западном фронте. После войны, будучи юристом по образованию, при президенте Герберте Гувере занимал пост заместителя Генерального прокурора, потом долго работал на Уолл-стрит. Но Рузвельта интересовало не юридическое мастерство, а боевитость генерала – качество, необходимое для того, чтобы создать впервые в США зарубежную разведывательную службу и подразделение спецназа.
Старый вояка сразу же взялся за дело. Собрал вокруг себя умных, имевших отличные связи молодых людей. Непосредственными его помощниками стали Артур Шлезингер, Дейвид Брюс, Генри Хайд.
Питер Лукас, родившийся в богатой, привилегированной семье, которая жила на Манхэттене, а летом уезжала на Лонг-Айленд, учился на втором курсе Принстона, когда японцы разбомбили Перл-Харбор. Он тут же собрался в армию, но отец ему запретил.
В феврале 1942 года молодой человек, не послушав отца, ушел из колледжа, желание учиться пропало напрочь. Попытался найти применение своим силам. Решил стать летчиком. Даже взял несколько частных уроков, но выяснилось, что на высоте его мутит.
В июне 1942 года УСС начало работу. Питер Лукас предложил свои услуги, и его взяли. Он уже видел, как с зачерненным лицом, ночью, прыгает на парашюте во вражеском тылу. Вместо этого ему пришлось ходить на банкеты. Генералу Доновану требовался первоклассный помощник, умный и умеющий вести себя в высшем свете.
Агенты УСС принимали активное участие в подготовке высадки войск союзников на Сицилии и в Салерно, и Питер Лукас умолял отпустить его на передовую. Ему предложили набраться терпения. Он оказался в положении мальчишки, которого привели в магазин сладостей и посадили в стеклянную клетку. Он все видел, но ни к чему не мог притронуться.
Наконец он выставил генералу ультиматум: «Или я сражаюсь под вашим началом, или ухожу в воздушный десант».
Никто не говорил с «Диким Биллом» Донованом языком ультиматумов, но он смотрел на молодого человека и, возможно, видел себя, каким был лет тридцать тому назад.
– Согласен и на первое, и на второе, только в обратном порядке, – ответил он. – Сначала стань десантником.
Перед Донованом открывались все двери. Питер Лукас сбросил ненавистный штатский костюм и отправился в Форт-Беннинг, где, пройдя ускоренный трехмесячный курс обучения, стал вторым лейтенантом воздушно-десантных войск.
Когда союзники высадились в Нормандии, он все еще учился в парашютной школе. Закончив ее, явился к генералу Доновану со словами: «Вы обещали».
И одной холодной осенней ночью Питер Лукас с зачерненным лицом выпрыгнул с парашютом за линией фронта в Северной Италии. Там ему пришлось сражаться бок о бок и с итальянскими партизанами, убежденными коммунистами, и с бойцами английского спецназа, которые выполняли свой долг, не задумываясь о партийной принадлежности.
Холодную осень 1944 года он пережил в горах и практически до конца войны оставался целым и невредимым. Но в марте 1945 года он и еще пятеро агентов УСС нарвались на отступающую группу эсэсовцев. В завязавшемся бою он получил две пули из «шмайсера» в левые руку и плечо.
Они находились в безлюдных местах, морфия у них не было, и прошла неделя, прежде чем они вышли к передовой английской части. Ему сделали операцию в полевом госпитале, как могли, обработали раны, накачали морфием, на носилках занесли на борт «Либерейтора»[24]и отправили на лечение в лондонский госпиталь.
А когда раны достаточно зажили, перевели в санаторий для выздоравливающих на побережье Сассекса. Вот так он оказался в одной комнате с канадским военным летчиком, у которого были сломаны ноги. Коротая время, они играли в шахматы.
По окончании войны Питер Лукас демобилизовался, вернулся к мирной жизни. Поступил на работу в фирму отца, со временем возглавил ее, стал известным человеком в финансовом мире, а в шестьдесят лет решил податься в политику. Баллотировался в сенаторы штата Нью-Хэмпшир от республиканской партии, стал им, потом переизбирался еще трижды, дождавшись наконец появления в Белом доме президента-республиканца.
Услышав, кто звонит, он попросил секретаря ни с кем его не соединять, и мгновением позже голос Питера Лукаса раздался в салоне лимузина, который находился в десяти милях от Капитолийского холма:
– Стив. Как приятно тебя слышать. Где ты?
– В Вашингтоне. Питер, мне нужно с тобой увидеться. По серьезному делу.
Уловив настроение друга, сенатор перешел на деловой тон:
– Конечно, дружище. Когда поговорим?
– За ленчем. У тебя получится?
– Отменю все встречи. Подъезжай в «Хей Адамс». Поговорим за моим столиком. Там спокойно. В час дня.
Они встретились в вестибюле. Когда сенатор вошел в дверь, канадец уже ждал его.
– У тебя был такой серьезный голос, Стив. Что случилось?
– Я ехал с кладбища в Джорджтауне. Только что похоронил моего единственного внука.
На лице сенатора отразилась печаль.
– Господи, дружище, я искренне сожалею. Не мог и представить себе такого. Болезнь? Несчастный случай?
– Давай поговорим за столом. Я хочу, чтобы ты кое-что прочитал.
Когда они сели, канадец ответил на вопрос сенатора:
– Его убили. Хладнокровно. Нет, не здесь, не сейчас. Шесть лет тому назад. В Боснии.
И он коротко рассказал о том, как в 1995 году юноша горел желанием облегчить боль боснийцев, о его одиссее, начавшейся в Нью-Йорке и завершившейся в Травнике, о согласии помочь своему переводчику узнать, что случилось с фермой, на которой тот родился и вырос. Потом передал сенатору показания Раича.
Им принесли по стакану сухого «мартини». Сенатор заказал копченую семгу, ржаной хлеб, бокал ледяного «мерсо». Эдмонд кивнул, как бы говоря: и мне то же самое.
Сенатор Лукас привык читать быстро, но после половины присвистнул и сбавил темп.
Пока сенатор ел семгу и дочитывал последние страницы, Стив Эдмонд огляделся. Его друг выбрал удобное место для разговора: отдельный столик за роялем, в углу у окна, из которого виднелась часть Белого дома. И по своему расположению в парке Лафайета, и по архитектуре «Хей Адамс» больше напоминал особняк поместья восемнадцатого века, а не ресторан в центре бурлящей жизнью столицы одного из крупнейших и самого могущественного государства.
Сенатор Лукас поднял голову.
– Не знаю, что и сказать, Стив. Наверное, это самый ужасный документ, который мне доводилось читать. Что я должен сделать?
Официант убрал тарелки, поставил кофе и старый арманьяк. Они молчали, пока молодой человек не отошел от стола.
Стив Эдмонд посмотрел на четыре руки, лежащие на белоснежной скатерти. Руки стариков, со вздутыми венами, с пальцами-сосисками, почечными бляшками. Руки, которые бросали «Харрикейн» на идущие строем бомбардировщики «Дорнье»; руки, которые разряжали обойму «М-1» в эсэсовцев, сидевших в траттории неподалеку от Больцано; руки, которые воевали, ласкали женщин, держали первенцев, подписывали чеки, создавали состояния, определяли политику, изменяли мир. Когда-то.
