Ему стало смешно, что даже здесь, на краю света, в конце жизни — он как и прежде не может спокойно воспринимать слово «хирургия». Эка меня занесло! А ведь думал о чем-то добром. О чем же?..
Спросил — и тут же ответил: о Марии. Зрение опять вернулось к нему, он опять ее увидел, опять ощутил горячую волну, стремительно наполнившую тело. Мария, Мария…
Что-то в ней было… Что-то в ней было такое, отчего каждый раз, когда он видел ее, у него тяжелело и начинало ныть в паху, требуя освобождения. Когда он вспоминал о ней — этого не случалось; интеллектуальное чувство не реагировало на мысль о ней: Мария не задавала ему загадок. Но стоило ему увидеть ее, как он становился послушной железякой, оказавшейся в поле мощного магнита. Его влекло к ней неудержимо. Он должен был сейчас же, немедленно влепиться в нее, слиться с нею, войти в нее, потому что только в ней было его освобождение. Впрочем, обретенные ценой оргазма пустота и легкость длились недолго. Ведь она была рядом. Даже если закрыть глаза — куда б он делся от маслянистого запаха ее волос и особенного, пряного аромата ее кожи? Он покоился в ее энергетическом поле, как плод в утробе матери, который защищен ее любовью и благодарственной молитвой. Прикосновение Марии — мимолетное, не специальное, скажем, она повернулась со спины на бок и при этом коснулась его, — отзывалось в глубине его тела спазмом. И все начиналось сначала.
Это моя женщина, сказал себе Н. Это ведь сколько нужно было прожить, чтобы наконец найти ее — и узнать, и понять, что вот она, что больше никого не нужно. Вот теперь бы жить да жить, вздохнул он, пусть бы даже время остановилось — я бы не заметил. Да не судьба! — смерть где-то рядом. Правда, можно попробовать схитрить — и не спешить со строительством храма, восстанавливать его помаленьку — здесь работы на любую жизнь хватит, еще и для других останется. Но я так не смогу; я не смогу изменить себе, работать вполсилы, и ночью разбирать то, что сложил накануне, как это практиковала одиссеева Пенелопа. Это во-первых. А во-вторых, если б я и смог так, это бы ничего не изменило. Я стою на золотой мине. Избавиться от нее, сдав государству или той же церкви, я не имею права: золото мне, именно мне доверено, и оставить после себя в этом храме я должен ровно столько, сколько получил. И сойти с мины, бежать, прихватив Марию, за тридевять земель, мне не дадут. Отыщут. С золотом или без него — конец будет один. Смерть может явиться сегодня, завтра, послезавтра — в любой день. И что же из этого следует?.. — Он опять поглядел на высокое пустое небо и опять удивился тишине, обволакивающей голос Марии. — А ничего, — ответил он себе. — Ничего не следует. Потому что ничего в твоей жизни не изменилось, кроме одного, самого важного в твоей жизни: в ней появилась Мария. Которая не претендует ничего ни в тебе, ни в твоей жизни менять. Значит, я могу жить так, как жил всегда: просто, без претензий, без заглядывания в зеркало; жить так, словно мое время — вечность. Вчера была вечность, и завтра она пребудет, и сегодня, сейчас она улетает, несчетная, в бесконечно далекую тьму — или там свет? — кто знает. Да это и не важно. Важно лишь одно: я пришел. Я все-таки пришел. Я пришел в то место, куда шел всю жизнь, хотя и не знал об этом.
Оставалось понять последнее: для чего он получил это в связке — Марию и храм? Случайность исключалась; Н не сомневался, что так было задумано. Возможно — еще до его рождения. Возможно — он уже родился с программой, которая всю жизнь вела его к этому храму, готовила к встрече, в урочный час освободила от половы — от памяти, от привычек, от людей, от необходимости жить по их законам, — чтобы он чистым сердцем и чистыми руками исполнил Божий замысел. Несомненно, Мария — часть этой программы. Но какова ее роль?
Ему даже думать не пришлось — ответ возник сразу. Что и не удивительно: ведь вопрос — дверь в комнату, где лежит ответ. И если вопрос сформулирован правильно — дверь не заперта…
Н еле слышно засмеялся. Как просто! Кем ты был, когда целый год брел через страну, брел, не зная ни пути, ни цели? Ты был стариком, который, как изживший свой срок кот, ищет закуток, где сможет лечь, в последний раз закрыть глаза и покойно испустить дух. А кто ты теперь? Сегодня ты не чувствуешь возраста. У тебя есть грандиозная цель — и ты ее не боишься. Она тебе интересна! У тебя есть энергия, чтобы достичь этой цели, и время тебе не помеха. Иначе говоря — у тебя есть энергия переделывать мир!.. Откуда все это взялось? Где связь этих двух состояний? Ведь еще недавно, в конце прошлого года, просыпаясь в колодце Диогена, ты подолгу лежал, собираясь с силами, чтобы добрести на пустых ногах к балкону, под которым ты усаживался, выставив перед собой кормилицу-ушанку. Ты сидел понурившись, невидяще глядя на проходящие мимо твоего лица ноги, выискивая в пепле души тлеющую искорку. И ведь сколько раз бывало, что за весь день так и не мог ее найти! А если это все же удавалось — еще нужно было где-то найти силы, чтобы ее раздуть, — ведь мелодия, которая может дойти до сердец других людей, рождается не из пальцев и не из трубочек свирели, а из твоей души, которая нема, пока не согрета… Где тот старик? Сегодня ты не прочь пожить вечно. Ради чего? Ну конечно же не для того, чтобы восстановить храм. У тебя единственное желание — быть рядом с Марией. Других нет. Но с храмом интересней (я уже второй раз отмечаю это — значит, в этом есть доля истины). Меня забавляет, что Бог столько лет именно для меня держал эту работу, именно меня к ней готовил; и мне бы не хотелось Его разочаровать. Но еще больше — мне бы не хотелось разочаровать того слепого Строителя, который разглядел меня в далеком грядущем. В этой эстафете — огромная завлекательная сила… Ну и самое главное: если б не храм — куда б я девал переполняющую меня энергию? В землю ее не зароешь; игнорировать ее — равносильно самоубийству: она сожжет душу, а это значит — потерять Марию; тогда ради чего жил? Правда, есть еще вариант, самый простой: стать знахарем и врачевать окрестный люд; это такая прорва, что заполнить ее — никакой энергии не хватит. Но и этот вариант не годится. Ведь врачуешь душой, а моя душа не во мне, она — в Марие. А врачевать без души, одним интеллектом — профанация, да и смысла нет: энергетические затраты при этом минимальны; значит, в нынешней ситуации мне это не поможет… Нет, нет, я обречен восстанавливать этот храм. Если хочу, чтобы завтра было как сегодня — других вариантов у меня нет.
Вот вам шаги в комнату, где находится ответ — зачем Мария: она возвратила меня к жизни. Чувство к ней стало каналом для космического потока, который наполнил каждую клеточку моего тела. Пока она рядом — он не иссякнет.
Кстати, Гете знал этот рецепт — Господь его тоже выбрал. Я в неплохой компании!
Н опять засмеялся. Смех был внутренним; он вырвался наружу еле слышным «хе-хе», но Мария услыхала его — и неторопливо повернула голову. В этом движении была грация сильного, здорового животного. Очевидно — она знала о его присутствии, ощущала его с первого же мгновения, как он появился на крыльце, но ощущала и состояние его души и не хотела мешать, а, услыхав смешок, поняла, что он возвратился из себя и теперь ее внимание к нему ничего не разрушит. Но это было на поверхности, которая хранила что-то новое в ней, что-то такое, чего еще вчера не было. Н всмотрелся — и понял: она понесла. Она ощутила в себе зарождение новой жизни, весь мир для нее сфокусировался в ее матке, ее душа была там, и сейчас она приглашала в себя и его душу и ждала — отважится или нет? Ведь будущему ребенку помимо ее любви (специалисты предпочитают называть это энергией) необходимо ощущение отцовской защиты; к тому же — кто, как не отец, укажет ему путь?
