Когда мы выбирались из экипажа, граф Вильгельм подтолкнул меня локтем и прошептал:
— Не забудьте, это — Обряд Исцеления, что подразумевает вашу болезнь. Постарайтесь выглядеть больным. В конце службы вы можете вскочить полностью исцеленным, тогда архиепископ объявит новый выходной в память об этом знаменательном событии.
— Сделаю все, что в моих силах, — ответил я. Изнутри собор был наполнен сладкими ароматами, холодным полумраком, золотым мерцанием, пугливым присутствием божественного начала, прячущимся в игре света и тени; из высоких ниш строго глядели вниз раскрашенные святые: Святой Партексус с позолоченным фаллосом, Святой Ромо со слепым львом, Святая Аверина, держащая свои разорванные груди на серебряном блюде; перед пышными усыпальницами мерцали принесенные по обету свечи; над Главным алтарем висела огромная икона с Тройственными Ключами, ее увивал дымок курений амбры, розмарина, кедра и мирта. Легкие дуновения витали в огромном храме, перенося и рассеивая эхо шепота тысяч прихожан. На мраморном полу святилища, инкрустированном ромбами из оникса и порфира, выстроились ряды послушников в роскошных рясах. Хор пел «Созерцай начало конца» и «Трижды благословенная Тройка, Тройственные Ключи», тексты которых, как я позже узнал, сочинил Мартин Мартинсон, дирижер хора. А хор действительно производил впечатление: строгая математическая конструкция, каждый голос, прежде чем стать частью непрерывного канона, постулирует тезис и антитезис, плавно сливающиеся в гармоничном синтезе, который восходит от основной тональности, захватывает все второстепенные, поднимается к острой кульминации на доминанте[55]— и снова нисходит, успокаивается в размеренном всеобщем минорном шепоте. Или что-то вроде этого.
В ризнице меня ожидали деканы, дьяконы и подьячие, все облаченные в золотые одежды.
Вперед вышел дородный мужчина с красным лицом.
— Ага! — экспансивно воскликнул он. — Я — декан Курмер. А вы, должно быть, Хендрик, наш жертвенный агнец!
— Надеюсь, не буквально!
— Ну, не совсем! Ха, ха! Но вы — центральный объект нашего Обряда Исцеления, верно?
— Очевидно, да, — уклончиво ответил я.
— О, не волнуйтесь, обойдемся без харизматической, пневматической и кататонической ерунды!
— Рад это слышать.
— Видите ли, — продолжал декан Курмер, — некоторое время назад мы откололись от Единой Древней Гностической и Апостольской Церкви, и архиепископ Стайлер провозгласил себя Верховным Примасом[56]Церкви в этой части света. Граф Вильгельм, конечно же, Защитник Веры, только это ничего не значит, потому что на самом деле здесь нечего защищать. Знаете, было чересчур много догматов — непреложных и неизменных, необходимых для спасения и тому подобной чепухи — но мы предпочитаем более тонкий подход, свободный и едва намеченный. Оставляет большое пространство для маневров. Кроме того, раньше было слишком много правил и установок. Например, духовенство соблюдало целибат[57]— и с этой проблемой мы столкнулись, когда Его Милость пожелала жениться на Ане Огнарович, леди, которая теперь имеет честь быть его женой…
— Значит, клерикальный целибат отменили?
— Господь Всеблагой, нет! Мы не экстремисты, в том-то все и дело. Мы составляем via media[58]. Целибат отменен только для того, кто занимает пост Верховного Примаса.
— И таким человеком оказался архиепископ Стайлер.
— Именно. Но не только это — у нас более пятидесяти выходных, религиозных праздников, утвержденных архиепископом, по одному на каждое пятое первое число месяца.
— Но ведь это… я хочу сказать… это математически невозможно!
— Молодой человек, мы говорим о духовных, а не математических материях. Кроме того, это возможно, если каждый день — первое число. По пятым первым дням Его Милость состязается с графом в метании колец.
— Как удобно!
— Да, мы тоже так считаем, — серьезно заметил декан Курмер. — Наши центральные догматы после раскола не изменились: в делах веры — ничего слишком трудного и быстрого, много свободного времени для каждого и пышные публичные обряды. Чего еще желать?
— А как насчет моральных наставлений? Декан энергично потряс головой.
— Грязное дело, — раздраженно ответил он. — Моральные наставления принесли Единой Древней Гностической и Апостольской Церкви бесконечные проблемы, поэтому мы с радостью избавились от них. Кроме того, то, чем мужчина занимается в одиночестве — его личное дело. Или женщина. Или даже то, чем мужчина и женщина занимаются вместе — ха, ха! Не наша забота — подглядывать в чужих спальнях. Там и без нас наблюдателей хватает. А теперь раздевайтесь догола и облачайтесь в священное одеяние. Их у нас много! Думаю, пятнадцатый размер вам отлично подойдет.
В святилище мы вошли пышной процессией: кадильщик, ключник, мальчики со свечами, подьячие, дьяконы, деканы — потом я — и, под пурпурным балдахином, который несли четыре рыцаря-хранителя Тройственных Ключей, архиепископ Стайлер. Все собравшиеся встали и вместе с хором запели «Как наверху, так и внизу» в незнакомой для меня тональности.
— Поклонитесь людям, — шепнул декан Курмер. Я поклонился.
— А теперь ложитесь на Алтарь Вторичной Несказанности.
— Где это?
— Прямо перед вами.
Действительно, перед Главным Алтарем возвышалась переносная мраморная плита с подножием из разноцветного порфира. Я неторопливо вскарабкался на нее и лег на спину. Я успел осмотреть толпу, но не нашел Адельму. По коже бегали мурашки. На мне было только пожелтевшее — то ли по замыслу, то ли по недосмотру — священное одеяние, и я сильно замерз. Потом я взглянул вверх, в далекие лазурные небеса, населенные putti[59]с гирляндами роз, испещренные золотыми звездами, которым для сияния не требовались ни ночь, ни темнота.
— Наш брат Хендрик смертельно болен! — бесстыдно провозгласил архиепископ. — Поэтому мы призовем бесконечную и неизбывную силу Тройственных Ключей! Объединим наши хвалы и мольбы для его исцеления, благословим его тело елеем здоровья, попросим великодушную милость трижды благословенных Ключей излечить раны, которые мы, в нашей прискорбной слабости, излечить не можем!
Его увенчанная митрой голова наклонилась ко мне.
— Сейчас я совершу помазание, — тихо сообщил он.
— Спасибо.
— Вы должны снять священное одеяние.
— Но у меня под ним ничего нет!
