за живот. На шинели появилось и стало расти алое пятно. Луженовский судорожно дернулся сначала вправо, потом влево. Капли крови падали на снег, расплываясь яркими пятнами В памяти вдруг вспыхнуло: «Красное на белом, красное на белом…» Все так же, действуя как автомат, Маруся быстро сбежала с площадки и выстрелила еще несколько раз, целясь почти наугад, постоянно меняя позицию. Раз. другой, третий… Луженовский грузно осел на платформу. Что ни говори, стреляла она отменно. Цели достигли все пять выстрелов.
Никто ничего не мог понять. Аврамов застыл с открытым ртом, так и не опустив поднятую для очередного удара нагайку. Однако, услышав второй выстрел, он опомнился и кинулся к Луженовскому. Краем глаза успел заметить, что его приятель и собутыльник, помощник пристава Тихон Жданов, оглядываясь, бежит к Луженовскому с другой стороны платформы. Казаки заметались в растерянности — один человек стреляет или несколько? Откуда? Изменник проник в отряд охраны? Марусю никто пока не заметил— на хорошенькую гимназистку попросту не обращали внимания.
«Вот удобный случай, чтобы скрыться», — как-то отстраненно и невпопад подумала Маруся, однако на этой мысли не задержалась. И почти сразу, словно в ответ, в ушах зазвучали ее собственные слова, те, которые так недавно она говорила Владимиру: «Казнить Луженовского — это только половина дела… Моя смерть должна довершить остальное». Она должна, должна…
Звонкий девичий голос перекрыл прочие шумы и звуки всеобщего смятения:
— Расстреливайте меня!
Все обернулись — маленькая гимназистка, выкрикнувшая эти слова, медленно подносила к виску револьвер. Однако выстрела не последовало. Стоявший неподалеку казак обладал хорошей реакцией: в мгновение ока подскочил к Марусе и прикладом сбил ее с ног. Маруся упала, револьвер отлетел на несколько шагов в сторону.
Аврамов, оставив лежавшего на снегу Луженовского, подскочил к девушке.
— А, так это ты, сука! — выкрикнул он с остервенением и со всего размаха пнул Марусю в живот сапогом. Она чуть охнула и скорчилась от боли. Аврамова это только раззадорило. Он намотал на руку тяжелую косу девушки и поднял ее вверх за волосы. Маленькая круглая шапочка отлетела в сторону, голова беспомощно откинулась, и обнажилась трогательно тонкая, белая, почти детская Марусина шея. Аврамов грязно выругался и хлестнул свою жертву по голове нагайкой. Удар пришелся отчасти на шею и на лицо. За первым ударом последовал следующий, потом еще. Яркобагровые полосы вспухали на нежной коже. «Красное на белом, красное на белом…» После очередного удара Маруся почувствовала, что теряет сознание.
— Бейте ее! Бейте! — дико кричал Аврамов, с размаху бросая свою жертву на снег и снова пиная изо всех сил. — Бейте же!
Стоявшие до сих пор в оцепенении казаки тут словно с цепи сорвались. Они стегали маленькое, совсем девчоночье худенькое тело нагайками, изощряясь друг перед другом, кто сильнее ударит. Били ногами, обутыми в тяжелые кованые сапоги.
Мех Марусиной шубки намок и слипся от крови, волосы беспорядочными грязными клочьями падали на лицо и на плечи, нагайки превращали одежду в лохмотья. Сна давно ничего не чувствовала, ничего, словно бы уже умерла. А казаки все били, били, били…
Все звуки доносились как сквозь толстый слой ваты, и только пронзительный до визга крик Петра Аврамова вкручивался в сознание, как штопор в деревянную пробку:
— Бейте, бейте! Засечь! Совсем засечь ее!
А потом она уже и этого не слышала, — все смешалось и завертелось в красно-белом месиве…
Случившиеся неподалеку пассажиры смотрели на избиение, пораженные ужасом и нереальностью происходящего. На площадке вагона первого класса застыл солидный господин в дорогой шубе — мировой судья — города Борисоглебска господин Коваленко. Его благообразное холеное лицо страдальчески подергивалось, словно от зубной боли, рот перекосился. Несколько раз Коваленко порывался вмешаться, но останавливался, не решаясь перечить разъяренным казакам. Высокий худой старик, по виду чиновник, стоял в нескольких шагах от Спиридоновой, когда она пыталась покончить с собой. Он так и остался там же вынужденным свидетелем жестокой и безобразной сцены. Еще несколько человек, привлеченных звуками выстрелов, толпилось поодаль, в их числе и унтер-офицер Хитров, совершенно потерявшийся в происходящем.
В какой-то момент казаки на минуту расступились, и глазам невольных наблюдателей предстало зрелище растерзанного девичьего тела, еще недавно бывшего маленькой аккуратной гимназисткой. Кто-то тихо ахнул.
— Ох, изверги… — тихо выдохнули в толпе.
Аврамов оглянулся и словно только сейчас заметил, что на платформе, помимо казаков, еще есть люди. Глаза его злобно сверкнули.
— Бей всех, кто тут есть! — дико взревел он. — Всех в нагайки, к такой-то матери!
И сам подал пример, с размаху хлестнув старика чиновника, на беду стоявшего довольно близко.
Оставив недавнюю жертву лежать на потемневшем от крови снегу, казаки бросились исполнять приказ своего подъесаула. Удары падали направо и налево без разбору. Толпа в ужасе кинулась врассыпную. Мировой судья Коваленко, наконец опомнившись, поспешил скрыться в вагоне, сочтя за благо переждать там до окончания событий. Унтер-офицер Хитров несколько замешкался и попался на глаза Тихону Жданову.
— Что стоишь как пень на дороге! — завопил Жданов, поднимая нагайку.
— Я… — попытался что-то сказать Хитров, но нагайка уже обрушилась на его голову. Закрываясь руками, он поспешно бросился наутек. Остановился Хитров, только оказавшись во дворе станции. — Не люди, а звери! — пробормотал он возмущенно, морщась от боли. — Жалобу подам на бесчинства!
Когда на платформе никого, кроме казаков, не осталось, Аврамов вспомнил о виновнице событий. Он подошел к недвижному маленькому телу, распластанному на платформе. Казак, охранявший преступницу, слегка посторонился. Аврамов приподнял голову девушки носком сапога. Голова безжизненно мотнулась и упала. Аврамов смачно сплюнул.
— К исправнику ее! — решил он. — На дознание!
Марусю схватили за ногу и поволокли по платформе. Юбки задрались вверх, бесстыдно обнажив часть туловища. Но то, что казаки тащили по платформе, не было молоденькой стыдливой девушкой. Избитому и окровавленному куску человеческого мяса, в которое усилиями Аврамова превратилась аккуратная гимназистка, уже было все равно. Нестерпимая, невыносимая боль заслонила и стыд, и все другие чувства.
Совместными усилиями Марусю усадили на извозчика — она была как тряпичная кукла, совершенно неживая, — и повезли, на квартиру к исправнику Протасову.
