санкцию своего бытия и своих прав, чего более ранняя иначе складывавшаяся история нации никогда не могла бы ему доставить.
II
Было бы, однако, большой ошибкой воображать себе общие интересы народа и в раннее время какими-либо иными, чем преимущественно военными. Насколько самые ранние наши источники позволяют нам проникнуть в седую доисторическую древность, германец искони представляется нам воином душою и телом. Вера его была воинственная, боги его были героями, небо его было полем битвы. Государство было также только произведением союза естественных членов, соответствующего войсковой организации; народное собрание в значительной степени было еще смотром войска, военное выселение было еще единственной формой, в которой политический суверенитет выступил в полном блеске, а индивидуумы составляли лишь часть войска: несвободный становился свободным и членом народа, как только ему подносили оружие.
Потому-то обзор военной организации и распределения власти может послужить руководящей нитью и для понимания политического и экономического строя племенного государства.
Народное войско, к которому принадлежали все свободные, у западных германцев обыкновенно было пешим войском, здесь оказывали уже определенное влияние приобретенная оседлость и переход к высшим формам хозяйственной культуры; лишь как исключение рядом с пехотинцами требовались более сильные конные отряды. Восточные же германцы, наоборот, в большинстве были конными племенами и на быстрых конях могли промчаться то как готы, через обширные равнины долины Вислы, то как вандалы, через сожженные солнцем пустыни Паннонии. И здесь в военном отношении различие обусловливалось характером восточногерманцев как номадов, потребностью в конной охране стад.
Более точно известна нам для первобытной эпохи тактическая организация германцев, живших между Рейном и Эльбой, стало быть, той части нации, у которой в организации пехоты можно искать строгих принципиальных форм. Мы находим здесь весьма простые основания. Каждая сотня представляла тактическую единицу, которая составлялась из семейных хозяйств и родственных групп. По родству выступали семьи; они составляли прямоугольник в военной сотне, более короткая сторона которой обращена была к неприятелю и оканчивалась вершиной треугольника, составленного из лучших людей. В этой вершине треугольника мы, вероятно, и должны искать Hunno-начальника.
Сотня за сотней расставлялись в определенном порядке, составляя племя. Затем эти треугольники выстраивались и один за другим острыми клином врезывались в неприятельские ряды; как отдельным начальникам, так и герцогу приходилось мало командовать: вожди должны были действовать преимущественно примером личной храбрости.
Рядом с пехотой у западных германцев существовала и конница, даже в двойной, весьма своеобразной форме: обыкновенная конница (парабаты – Parabatenreiterei), и конные дружины начальников, герцога, короля.
Для формирования конницы брали от каждой сотни по пятидесяти всадников; численность отряда могла, однако, удваиваться тем, что каждому всаднику предоставлялось выбирать для себя из самых сильных воинов сотни пешехода в качестве спутника-товарища (Parabaten). Эти парабаты, легко вооруженные, во время битвы составляли прикрытие для конницы; если всадникам приходилось предпринять более быстрое движение, парабаты не отставали от них, бежали рядом с всадником, держась за гривы коней.
Этот род конницы, бесспорно, оставлял многого желать в смысле кавалерийском. Уже одно присоединение наработок показывает, как сами германцы думали о ней. Из римского источника нам достаточно известно, что солдаты не раз обучались делать двойные вольты и что, следуя старому обычаю, они обыкновенно бросались на неприятеля всегда только с левого крыла вполовину направо – вероятно, в начале сражения. То было древнее учреждение, застигнутое уже в момент своего вымирания, остаток прежних кочевых времен.
Совсем другое дело – конные дружины вождей. Развившись из военной потребности, они приобрели скоро гораздо более общий характер и имели пред собой бесконечно длинную, всегда неизменно почетную будущность.
Возможно, что первоначально дозволялось всякому члену германского народа окружать себя военной челядью из земляков. Таковое учреждение могло быть терпимо, до тех пор пока оно не сделалось вредным в политическом отношении. Действительно постоянным и в конституционном отношении во всяком случае более важным явлением оно стало лишь благодаря дружинам вождей; и к тому же остается вероятным, что всегда они одни лишь и существовали: ибо кто, кроме дворянства, кроме семейств начальников и короля, мог бы покрывать значительные расходы, потребные на содержание столь крупного военного учреждения?
Дружина первоначально была чисто военным учреждением, и еще во времена Тацита и даже значительно позже в ней решительно преобладает военный характер. Дружинник называется Degen, т. е. словом, которое обозначало первоначально дитя, а впоследствии стало употребляться для обозначения смелого геройского духа. Потому-то члены племени поступали в дружину начальника с военной целью, в качестве испытанных бойцов или учеников: в первом случае они прежде всего употреблялись для личной защиты господина в военное время, как и для свободной службы в его домохозяйстве в мирное время; в последнем же случае дружина являлась для мальчика высокой школой в деле дисциплины и владения оружием, а также благородных поступков и придворных манер. В эту дружину устремлялись все те, в ком общественное происхождение и личные достоинства будили заманчивые надежды. Начальник же, под кровлей которого находилась большая дружина, гордился военной славой и благородством своих сподвижников; щедрым и богатым он был для своей почетной свиты в мирное время и храбрым передовым борцом для своих телохранителей в бурное время. Дружина прикреплена была к нему священными узами верности; члены этой дружины смотрели на себя как на одну семью, и им приятно было слышать, когда их называли его двоюродными братьями, так как они стояли вне защиты своей родни; они были людьми, предоставленными на произвол судьбы, – Hagaslahle (старые холостяки), и они соединялись вокруг своего господина как бы в новый род братства. Господин во власти своей над ними был, однако, строг, как домохозяин в семье; люди подчинены были ему безусловно, а верность их должна была сохраниться до самой смерти.
В образовании этой дружины сказывается одна из великолепнейших черт специфически германского жизнепонимания – черта верности. Уже тогда существовала та непонятная для римлянина, но необходимая для германца вечно повторяющаяся немецкая потребность в более тесном личном соединении, в полной взаимной откровенности, в полном разделе всех стремлений и превратностей судьбы – словом, потребность в верности. Последняя никогда не составляла особенной добродетели для наших предков, она была жизненной потребностью для всего доброго и великого: на нее опиралось ленное государство более ранних Средних веков, она же была опорой позднейшего товарищеского строя позднейших Средних веков, и кто же бы мог вообразить себе военную монархию настоящего времени без верности? Да и выдающаяся верность свиты не так скоро заглохла; еще и ныне она тысячекратно проявляется в саге и в песне; наши великие эпопеи, в том числе и песня о нибелунгах, наиболее трагические конфликты свои заимствуют
