Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
боярах. Богдан Хитрово сделался одним из вершителей державных дел, определявших политический курс всего царства… Некоторые из них вышли из числа дворян, не отличавшихся особенной знатностью, но хотя бы заметных в составе государева двора. Другие же (Матвеев, например), по меркам русской аристократии того времени, отличались выдающимся… худородством.
Как говорит современный специалист, «…бо́льшая часть членов элиты конца XVII в. были новичками в системе основанных на генеалогии чинов и не очень вписывались в эту систему»[18]. Что ж, если и не бо́льшая, то в любом случае значительная.
Для династии Романовых привилегированное положение князей Рюриковичей, князей Гедиминовичей было не столь уж удобно. Сама-то она вышла из другой общественной среды. Романовы принадлежали старинному московскому боярству. Десятки брачных, родственных, деловых связей соединяли их с многочисленными родами, принадлежащими к нетитулованной группе знати. А она стояла… не то чтобы радикально ниже, нет, но все-таки несколько ниже, чем титулованная аристократия. Особое положение высшей княжеской знати представляло для Романовых угрозу: а ну как захотят пересмотреть решения Земского собора 1613 года и сменить династию? Строго говоря, оставались еще княжеские рода более знатные, чем сами Романовы. Да это не только угрожало, но и стесняло: на ключевые посты не столь удобным оказалось выдвигать «социально близких» людей из того же старомосковского боярства или ниже – из дворянства.
Местничество создавало совершенно ненужные сложности для матримониальной политики первых царей из династии Романовых. Государи Рюриковичи, за исключением, пожалуй, Ивана Грозного, придирчиво выбирали себе невест – и не только с точки зрения внешних данных. Для них очень большое значение имела «высота крови». На царское ложе крайне редко восходила женщина из дворян «худого» семейства. В подавляющем большинстве случаев супругой московского государя становилась представительница иноземного монаршего рода, весьма знатного княжеского или, на худой конец, древнего боярского. А вот государи Романовы вели себя иначе. Этот род поколениями накапливал принципиально иной опыт. Не княжеский, не воинственный, далекий от природного монаршества Рюриковичей. Первым Романовым в гораздо меньшей степени была присуща уверенная гордыня Рюриковичей из московского Даниилова рода. Иван Великий, Василий III, Иван Грозный смотрели на подданных и соседей как «право имеющие». А эти – из другого теста. Эти уступчивее, осторожнее. Более связаны с землей, проще говоря, приземленнее, кряжистее. Не столько политики, увлеченные стратегическим планированием, сколько тороватые хозяева, приученные знать, чем какой сундук наполнен, и относящиеся к державе как к вотчинному хозяйству. Не столько желатели соседних земель, сколько хранители своей. Не любили Романовы жить в каменных палатах, обожали сады и огороды, весьма заботились о добром здравии, отличались богомольностью и ценили семейное благоустроение. А потому в браке более желали приятности и домашнего уюта, нежели династического величия и выгод политического свойства. Вот и вышло, что из этой династии четыре царя подряд[19] выбирали себе в спутницы жизни красавиц… из родов великой «худости».
Михаил Федорович взял было себе княжну Долгорукую – та из древней фамилии, да скоро ушла в могилу. А Стрешневы, Милославские, Нарышкины, Грушецкие, Заборовские, Апраксины и Лопухины с точки зрения родовитой аристократии русской либо малые величины, либо просто никтошечки. Исключением стал разве что соправитель Петра I Иван Алексеевич – ему досталась Прасковья Салтыкова из великого боярского семейства. Но сам ли он выбирал тогда, больной безобразный юноша? Скорее, выбрали за него.
Федор Алексеевич унаследовал родовую черту: обе его жены, что Грушецкая[20], что Апраксина, были пригожи, но слабы родом. В думе при нем, как уже говорилось, долгое время сохраняли большую силу Милославские – ничтожная фамилия, возвысившаяся через счастливый брак. Да и Нарышкины не исчезли из дворца, продолжали занимать крупные должности.
Теперь стоит задаться вопросом: уютно ли сиделось, скажем, боярину князю Одоевскому в думе на одной лавке с боярином Милославским, боярином Языковым, боярином Нарышкиным, боярином Заборовским? А до того – с боярином Стрешневым? Ужели не поднимался у него из души гнев: пустили в думу собак! Но как от них избавишься, коли собаки самому царю – родная кровь?! А «собаки» поглядывали на Одоевского, Черкасского, Голицына, Куракина, Шереметева, Салтыкова и т. п. с чувством полного понимания: не любите нас? Прогнали бы нас? Принизили бы нас? Малы мы сладостию – сухие бараночки для вас, сливочных пряничков? ТерпиEте. Мы – за государем!
Рюриковичи, Гедиминовичи, высокородное московское боярство (те же Шереметевы, например) понимали, разумеется: породниться с царской династией – значит возвыситься. Но… этот способ возвышения сильно «разбавлял» на вершинах власти их высокую кровь кровью попроще. Сами же государи из династии Романовых, составив подле себя сонм верных, пусть и незнатных родичей, с досадою глядели на местнические ограничения, мешавшие их «продвигать».
При таком положении вещей когда-нибудь должно было произойти одно из двух: либо монархи Романовы изменят семейному обыкновению и поищут себе невест-аристократок, либо местничество упразднится.
Скверно относилось к местничеству церковь: когда-то спасительное для России, оно пронизало русское общество снизу доверху и наполнило его бесконечными сварами, грызней, интриганством. Оно отводило людей от идеала христианской любви и заставляло смотреть на ближних прежде всего как на соперников в борьбе за «место». Патриарх Иоаким высказался на этот счет ясно: «Всякому разумно есть, яко идеже любовь, тамо и Бог, тамо и вся благая… А до сего настоящего времени от отечественных местничеств, которыя имелись меж высокородными, велие противление той заповеданной Богом любви чинилось… аки от источника горчайшего».
Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.
В XV – начале XVII столетия главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем – с пистолями, в стеганных ватой «тегиляях» или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрел, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно рой разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях. Зато была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI—XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле нанимали весьма немного.
И никому не мешал тот факт, что воевод и голов во всякое полевое соединение назначали заново.
Но в XVII столетии русские войска стали часто терпеть поражения от европейских наемников, чья служба строилась на принципиально иных основаниях. Да и вообще европейские армии, в том
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
