нужно быть подобно Джокеру, чтобы родить звезду. Именно поэтому сейчас все так тащатся по этому персонажу. Сознание людей принимает Хаос, но теперь нужно, чтобы и Хаос принял в себя людей. И когда это произойдет, вся эта сосущая пустота внутри станет пустотой вовне. Хаос освободится, а он, Илья, станет частью свободы Хаоса.
План с бомжем накрылся. Тело мусора так и не обнаружили. Илья отправил Макса на разведку, тот тоже не смог ничего найти.
Пришлось идти самому, но бомж реально исчез.
Еще и Леха — слабонервное ссыкло — сорвался. Родичи отправили его лечиться в Швейцарию. Илья подозревал, что исчезновение трупа не обошлось без вмешательства умного папани Лёхи. Если тот ему выложил, что порезал человека, то папаша грамотно замел следы.
Да и черт с ним с Лёхой. Макс покрепче и более ручной.
Пришлось признать, что, несмотря на всю свою лайтовость Нечаевский план по объединению революционной ячейки трупом не удался. Видимо, на идее лежало историческое проклятье.
После того случая на заброшенном заводе Илья не встречал Аню. В универе она не появлялась. Надо было бы узнать адрес и присмотреть за девкой, вернуть ей барахло.
Он вспомнил про сумку. Она валялась на заднем сиденье. Решил поглядеть, что там. Все равно особо заняться нечем.
Сумка оказалось настолько изношенной, что даже держать в руках её было стремно. Поборов брезгливость, он все-таки открыл её: ни черта интересного: халат, прочее обмундирование, учебники. В кошельке — кипа автобусных билетиков и совершенно смехотворная сумма денег. А вот это уже интересно — пачка сиг. Аня производила впечатление пай девочки, тихони. Пристрастие к табаку выбивалось из логической цепочки ее характера — это Илье не понравилось.
Три библиотечные книги, одна по педиатрии, Достоевский «Бесы» и стихи Цветаевой — бабьи сопли. Поэты — это вообще дикий отстой. Единственный, кто был более или менее норм — Маяковский.
Илья открыл книгу на замятом уголке: стихотворение «В раю». Прочитал:
Воспоминанье слишком давит плечи,
Я о земном заплачу и в раю,
Я старых слов при нашей новой встрече
Не утаю. (…)
Кек, отборная женская хрень. Сучка мечтает о рае, но ищет его совсем не там, где нужно.
Поверх этого тупого стиха вывел:
Кто вы?
Мы
разносчики новой веры,
красоте задающей железный тон.
Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,
в небеса шарахаем железобетон.
Победители,
шествуем по свету
сквозь рёв стариков злючий.
<…>
Мы идём
нерушимо,
бодро.
Эй, двадцатилетние!
взываем к вам.
<…>
Всех младенцев перебили по приказу Ирода;
а молодость,
ничего —
живёт.
Он аккуратно сложил все шмотье обратно, если умная — поймет, если тупая — хоть увидит что-то умное. Набрал номер.
— Камон, пробей адрес Речкуновой Анны? Да, в телеге кинь.
Илья щелкнул радио — тревожно забурчали новости.
То ли еще будет: «Мы идем!»
Он нажал «старт», мерин покатился в сторону трущоб.
По указанному в сообщении адресу Ани не оказалось. Сказали, что она на похоронах.
Пришлось разворачиваться и ехать в другую часть города — на похороны.
[1] Скриптонит «Я не улыбаюсь»
Глава 5. Я не пассионарий (часть 1)
Время сузилось в точку. Тонет в точке. Фиксируется на точке.
Точка расплывается надвое, вытягивая сознание из точки в реальность. Рассеивается на много точек, многоточие пикселями тянет за собой картинки. Тянет звуки, смыслы, память. Тянет за собой его.
Он падает в бессмысленные смыслы, пока не понимает, что висит под потолком.
Белая комната. Синий свет. Суета над чем-то маленьким там, внизу.
Заряженный воздух трещит от напряжения. И ухает словами:
— Время смерти — шесть часов семь минут…
Время смерти берет самую высокую точку на графике и падает, прижимая живых к земле.
На месте вчерашних смыслов образуется пустота.
Там внизу пустота. Лежит с пустыми глазами. Остывает. Телу уже ничто не мешает предаться стремительной силе саморазрушения.
Медсестра накидывает простыню, громко цокая каблуками, везет каталку в морг.
Налился свинцом. Потянуло вниз. Шлепнулся на пол. Вполне ощутимо шлепнулся — даже охнул от того, насколько ощутимо. Вроде бы и не должен ничего ощущать. Хорошо было не ощущать. Тяжесть навалилась — противная, знакомая, жизненная — придавила.
Осмотрелся. Операционная пустая. Зажурчала вода. В соседнем помещении медсестра отмывала инструменты от его крови. Там его кровь, смешавшись с водой, текла в последний раз, сливалась с мёртвыми реками канализации.
Вытянул вперед руки. Руки как руки: всё те же острые локти, длинные, узловатые пальцы, только ладони странные: абсолютно гладкие, без привычных линий и борозд.
Руки подрагивали на весу — недавняя приятная невесомость пропала окончательно.
Посмотрел вниз — ноги, тоже вполне себе ноги, обычные, ничем не отличающиеся от его прежних ходулей и, подумать только — даже в его любимых кроссах и джинсах. И свитер крупной вязки — тоже при нем. Не голый, уже плюс.
Осторожно, опасаясь, что руки провалятся в призрачное ничто, ощупал голову. Нормально, даже волосы отрасли. На Каспера не тянул. Вполне себе прежний Матфей. Только боль не бомбила в голове, отчего в мыслях непривычно ясно. Будто из мертвых восстал. Вот только не восстал. То, что осталось от его жизни теперь в морге. Факт.
Только что теперь с этим фактом делать?
Вспомнилась всякая муть про свет, туннель, небесные врата. Вокруг ничего похожего не наблюдалось. Куда-то все-таки нужно было двигаться, не вечно же стоять в операционной. Но туннеля нет, а по правилам, если уходить, то в туннель.
«По каким-таким правилам?! — крутанула у виска логика. — Нет тут правил. Ты — первопроходец. Вот тебе свобода и анархия — никаких правил, только твоё содержание. Действуй в соответствии с ним».
«Может, держат неоконченные дела?» — снова услужливо подсказала память, напрочь перегруженная голливудскими фильмами, но делающая вид, что пахала всю жизнь не зазря. Теперь, пока Матфей не закончит тут всё: комикс не дорисует, диплом не получит, маму не успокоит… Ключевое во всем этом — частица «не».
Тревогой отозвалась мысль о маме. Как он её успокоит? Старушка Вупи Голдберг в Америке живет, а других экстрасенсов по этой части он не знал.
Ну, что за бред опять лезет из него? Попытка включить юмор провалилась. Он поморщился: от шуточек «за двести» в своем исполнении — хоть прямо сейчас можно было в «Кривое зеркало» идти.
Заскрежетало. Холодно сделалось. Запахло цветами.
Сзади. Близко. Она стояла сзади и близко. Загривок дыбом поднялся.
Повернулся скорее инстинктивно, чем осознанно. Содрогнулся — вот и ответ.
Чего так дернулся, если уже умер? Чего
