шесть лет и одинокий. И бабы у него вроде как никакой нет, ты может познакомься…
— Тёть Сати!..
— А что? Ну вот что ты всё тётьсатькаешь!.. Дело тебе говорю. Плохо одной, Олта, плохо. Я когда молодая была, тоже бывало хвостом вертела. А теперь что? Приживалкой помираю.
— Ну хватит. Я встречу пару, а тебе ещё внуков моих нянчить.
— Как помру, ты к Гаю езжай. А то племяшки вырастут, ты им и не нужна будешь. Надо с малолетства с ними… а лучше вон, закрути с Форцем. Чем плохо? У него и работа хорошая.
Я вздохнула. Тётка считала, что я «перебираю харчами», и что с любым мужчиной лучше, чем совсем без него. Наверное, в её словах была своя очень печальная мудрость, но я не могла себя пересилить. Все эти мужчины не были Им, не были моей парой, тем самым, кого я стану любить всю жизнь. Однажды я обязательно его встречу, и мы будем счастливы вместе. Для него моя тяжёлая коса, для него припрятано на дне маминого чемодана нарядное платье с кружевами, для него вся нерастраченная нежность и нетронутое сердце.
А Форц… какая разница, какой он, если Полуночь не соединила наши дороги?
— Оракул сказала, что я его встречу, — твёрдо сказала я. — Оракул не ошибается.
— Встретишь, не встретишь… когда это будет, Олтушка? Я-то думала, ты сошлась с кем, по выходным к нему бегаешь, прихорашиваешься.
— Мы виделись с другом, — насупилась я.
— Ну друг-то — мужчина? И без пары?
— Да неважно это всё! Он… Теть Сати, он нечестно себя повёл. Я думала, мы друзья, а он только и хотел, что…
Тётка Сати неожиданно серьёзно погрозила мне пальцем:
— Ты, Олта, не дури. И хорошо, что хочет. Молодость проходит, тебе самое время цвести… Или что же, совсем не понравился?
И я опустила голову:
— Понравился…
Губы кололо воспоминанием о том глупом поцелуе, в котором ни на каплю не было чувства, но и дружбы, честно говоря, тоже.
Дни бежали за днями. Неожиданно ударила оттепель, а потом заморозки, и крыши Марпери обросли тяжёлыми толстыми сосульками, из-за чего ходить приходилось по обочине дороги, а не по тротуару. В соседнем районе разорвало трубы, а у нас кто-то в ночи украл полный мешок угля.
— Мне Гата сказала, этот Форц очень набожный, — будто невзначай говорила тётка, пока я чистила свёклу. — Каждый выходные в храм! Ты сходи, Олточка. И помолиться, и… может, склеится у вас что-то?
— Тёть Сати!..
Тут она снова закашлялась, и разговор завял.
В храм я пошла той субботой вовсе не ради Форца, а чтобы успокоить тётку, но Форца тоже увидела: он стоял в первых рядах, заросший полуседой бородой, и много спрашивал, всё время при этом заикаясь. Может быть, он и был неплохой человек, но я совсем не из тех, кто цитирует писание по поводу и без.
— Ох, тёть, — вздохнула я, выпутываясь из платка, — не мой человек, вот правда. Может быть, хорошо, когда кто-то рядом, но ведь и поговорить о чём-то надо? А ещё он, мне кажется, выпивает. А ты знаешь, как это бывает, там чем дальше, тем… тёть Сати?
Она лежала в своём углу на высоко поднятых подушках. Запрокинутая голова, приоткрытый рот, поплывшие черты лица и глубокие синеватые тени на бледной коже. В доме больше не пахло её зверем. И если раньше, заходя в комнату, я всегда ощущала рядом человека, то теперь она была вдруг… предметом.
На полу белел обронённый портрет храмовницы Ки. Обтянутые пергаментной кожей пальцы безвольно свисали с постели.
xxvi
Гай приехал один.
Я к тому времени нарыдалась до отупения и тошноты, разломила солёный хлеб со всеми соседями и позвала девочек с работы, чтобы помогли с телом. Две ночи подряд мы провели с тёткой вдвоём, и первую я сидела за столом, перебирая тонкие редкие волосы на мёртвой голове, а во вторую — забылась в душной темноте печи, в гулкой одинокой тишине.
— Сердце, — кратко сказал фельдшер, осмотрев свежее тело. — На фоне затяжной пневмонии и низкой двигательной активности. Темиш, тут всё чисто.
Темиш, грузный кабан и единственный полицейский Марпери, сидел тогда за столом и заполнял формуляры. Он всегда ходил по городу с толстым портфелем, заполненном самым разными бланками, и вот теперь, слюнявя пальцы и перелистывая страницы тёткиного удостоверения, заполнял свидетельство о смерти. Хлоп — откинулась крышка чернил, плюх — две печати на подушечку с краской, шлёп — синие оттиски на желтоватом листе.
Он курил прямо в доме, — поганая привычка, которую двоедушники подхватили от колдунов; Темиш оправдывал её вредностью службы. Пепел в чашку с водой.
— Ты пореви, — безразлично сказал он мне. — Не держи в себе. Пореви, покричи, хлеб поставь. А потом живи дальше, ясно? Подпиши мне вот тут и вот тут.
Я подписала отказ от вскрытия и бланк на захоронение. Темиш затушил сигарету и скрепил бумаги, фельдшер собрал инструменты в чемодан, но в дверях остановился и поглядел на меня с сомнением:
— Довезти тебя? До почтамта.
Кажется, он даже с телефонисткой поговорил сам и оплатил мне минуту. Я не помню толком, что говорила и кому; мёрзли руки, пальцам больно от того, как я стиснула трубку, лбом прислониться к аппарату так, чтобы на коже отпечатались металлические клёпки.
И вот, два дня спустя, Гай приехал.
Один.
В детстве он, Гай, был той ещё занозой в заднице: учился кое-как, рано стал дерзить матери, сжирал всё, до чего мог дотянуться, а как-то зимой в одно рыло умял все мочёные груши. Мы дрались, обзывали друг друга плохими словами, а я рыдала из-за него никак не меньше двух раз в неделю.
Потом всё сломалось. И Гай сломался тоже: бойкий десятилетний парень стал вдруг замкнутым и тихим, часами играл с дворовыми котами и разрешал им спать на своей подушке, а иногда приходил ко мне подолгу обниматься. Мы плакали, как маленькие, прижавшись друг к другу и делясь крохами тепла.
Гай поймал барсука, а полгода спустя в Старом Бице встретил и свою пару, белочку из Лежниц. Единственная любимая дочь, она не торопилась ехать в разрушенный Марпери; её родители охотно приняли Гая в своём доме и помогли устроиться на лесопилку. Гай рассказывал, они пристроили ещё пару комнат, он заделался бригадиром, и вот теперь у них трое детей, мал мала меньше; Гай присылал немного денег, короткие письма и пару раз в год — пачку детских рисунков.
Я шила племяшкам игрушки, а
