ворота, а вывески все нет и нет.
Четвертый баран еще не вышел из юного возраста и считался неразумным ягненком. «О чем говорят эти взрослые бараны? – подумал он. – Какая трава, какая свобода, какие ворота? При чем тут все это? Ясно, что пастух просто решил поиграть с нами в прятки!» – и, весело взбрыкивая, помчался на поиски. Дальнейшая его судьба неизвестна.
– Неизвестна, папа?
– Неизвестна, Нухи, сынок. Продолжай искать и не забывай о радости. Ведь игра в прятки – это прежде всего игра…
На дворе у дяди Баруха всегда толпились хасиды. В праздничные недели съезжалось по нескольку тысяч – и все с подношениями, подарками и деньгами. Но свято место не пустовало и в будни, ведь радости, беды и напасти обрушиваются на человека в любое время года. Этому требовалось благословение на свадьбу, тому – на заработок, третьему – на здоровье жены, четвертому – на рождение сына. Кому-то «сердитый цадик» даровал небрежный тычок в низко склоненный лоб, кому-то несколько слов вдобавок, кому-то чудотворный амулет, а кому-то еще и благосклонную беседу на четверть часа, всё в строгой зависимости от уплаченной мзды.
Помимо приезжих царственную персону рабби Баруха окружали две-три дюжины постоянных слуг и прихлебателей: лакеи, горничные, повара, конюхи, кучера, интимный круг учеников и родня разной степени близости. Среди них выделялся высокий худощавый еврей лет сорока с резкими чертами лица, клювообразным носом, щелеобразным ртом и выпуклыми печальными глазами. Его звали Гиршем из Острополя, а в просторечии Гершеле Острополером. Говорили, что он рано остался сиротой и рос в чужих домах, пока не пристроился резником в родном местечке.
Занятие вполне почтенное, но, как выяснилось, главный талант Гирша заключался вовсе не в добросовестном соблюдении правил кашрута. Чересчур острый язык и шуточки за гранью дозволенного быстро восстановили против него общину настолько, что Гершеле изгнали из Острополя и он пошел скитаться по Волыни и Подолии с котомкой за плечами. Подрабатывал шутником-бадханом на свадьбах и бар-мицвах; над его остротами обычно хохотали, даже покатывались со смеху, но, как это нередко бывает, кто-нибудь непременно оставался обиженным, и тогда бадхан уносил с собой, помимо грошей скудного вознаграждения, еще и синяки от ударов и тумаков.
Рабби Барух наткнулся на Гирша во время одной из своих поездок. Дядю тогда уже называли «Тульчинский герцог». И действительно, всего за несколько лет он успел придать своей персоне главные признаки царственного аристократа: богатый дворец, роскошный выезд, многочисленную свиту, расшитые золотом одежды и радостное преклонение подданных. Не хватало лишь одного: придворного шута. Именно эту прореху и заполнил Гершеле Острополер.
Я редко видел его в одиночестве: стоило Гиршу присесть к столу в трактире, на скамью во дворе или просто на траву у речки, как вокруг тут же, выжидающе хихикая, собиралась небольшая компания. Гершеле при этом обычно молчал – с тем же мрачным выражением, которое никогда не покидало его худого морщинистого лица. Не получив желаемого, люди принимались подзуживать шута, задавая вопросы, как правило, один глупее другого. Наконец он сдавался, начинал отвечать, и любой его ответ вызывал новый взрыв хохота. Каждый раз, когда мне приходилось видеть подобную сцену, я не мог избавиться от острого чувства жалости к этому странному человеку – настолько, что с трудом удерживал слезы. В Гершеле не было ни тени смешного, лишь тоска и несчастье, которые казались еще безнадежней рядом со здоровым гоготом зрителей.
Однажды его тоскливый взгляд, чудом продравшись сквозь кафтаны и локти столпившихся вокруг хасидов, встретился с моим – сочувственным, и тут, видимо, мы оба осознали свое глубинное сходство. Потому что в иные моменты все происходило ровно противоположным образом: он, оставленный на минуту в покое, сочувствовал мне – тоскующему центру всеобщего внимания. А со временем выяснилось, что мы еще и можем помочь друг другу избавиться от назойливости других. Когда долговязый шут и юный наследник святых цадиков отходили в сторонку, чтобы перекинуться словечком-другим, мало кто осмеливался мешать. Как-то я спросил его, зачем он вымучивает из себя несмешные шутки, больше похожие на жалобу.
Гершеле горько усмехнулся:
– А ты, Нахман? Зачем ты позволяешь им таскать тебя на плечах, кланяться и целовать твою руку? У каждого свой путь – у тебя такой, у меня другой.
– Предназначение, – кивнул я.
– Вот-вот. Тут главное – не ошибиться, брат. Главное – не принять себя за кого-то другого. Посмотри хотя бы на своего дядю…
Мы сидели рядышком в углу большого двора, а в дальнем его конце на возвышении читал «Песню песней» рабби Барух. Он особенно любил именно эту книгу Торы – как видно, она лучше всего подходила его взрывному характеру. Перед нами в такт ритму стихов раскачивались несколько сотен хасидских спин в праздничных халатах. Голос «Тульчинского герцога» то гремел низкими раскатами грома, то взмывал вверх высокой небесной нотой, то обрушивал на потрясенные головы слушателей ливень захлебывающегося речитатива. К концу молитвы дядя обычно впадал в настоящий экстаз, и это приводило большинство хасидов в полуобморочное состояние, а некоторые так и вовсе лишались чувств.
– Ну и кто из нас двоих шут? – еле слышно проговорил Гирш. – Я хотя бы знаю свое место, а этот бедолага всерьез уверен, что может одним своим словом исправить Божье Творение. Вот только дай ему подмять под себя Подолию, затем Волынь и Полесье с их непокорными цадиками, а там уже и весь остальной мир не за горами. Вчера за столом сидел мрачнее тучи. Все, понятно, затаились, потупились, вжали головы в плечи. Боятся то есть. Пришлось мне узнавать, какова причина огорчения великого рабби. За этим, Нахман, меня там и держат. Оказалось, во сне к нему явился сам Шимон бар-Йохай в компании со Святым Аризалем, и оба с поклонами заверили, что свет еще не видывал столь совершенного цадика. Что ж, говорю, великий рабби, значит, надо радоваться, а не горевать… Не успел я это вымолвить, как вскочил твой дядя, схватил палку и ну лупить по нашим спинам и головам – куда попадет. Как же, кричит, радоваться, если никто из вас, дураков, этого не понимает?!
Я не смог сдержать улыбки.
– Ну слава Всевышнему, – кивнул Гирш. – Хоть какая-то моя история тебя рассмешила.
– Сам-то ты никогда не смеешься.
– Верно, – согласился шут. – А ты сам считаешь себя святым? Смотри, рабби Нахман, как мы с тобой похожи. Мне смотрят в рот, ожидая шуток. Тебе смотрят в рот, ожидая святости. И мы оба даем им то, чего они ждут, хотя мне не до шуток, а тебе не до
