знакомы, мы с Саттри-то.
* * *
Саттри поднялся ни свет ни заря проверить переметы. Серый очерк города собирался из тумана, выше по реке чайка, птица бледная и чужая в этих далеких от моря землях. На мосту огни машин пересекали реку, как свечки в дымке.
Мэггесон был уже на реке, когда он отчалил, стоял словно некий Харон последних дней, галаня сквозь туман. Длинным шестом подцеплял он кондомы, втаскивал на борт и сбрасывал в бадейку с мыльной водой. Саттри помедлил, наблюдая за ним, но старика пронесло мимо, он даже не взглянул – стоял со сладострастной бдительностью, в усеченных береговых теченьях настороже и безмолвно.
Саттри выгреб в бессолнечный подслой вихрящейся мглы, сквозь чаши холодного и бурлившего дыма. Замаячила и растаяла промежуточная опора моста. Ниже по реке драга. Двое у лееров, за покуркой, соткались из тумана и вновь пропали, голоса их слабы поверх напученного пыхтенья движка. Красный свет рубочного фонаря разбодяжился до водянисто-бледного и погас совсем. Саттри медленно греб, дожидаясь, чтобы туман поднялся.
Когда он выбрал лини, кое-какая рыба уже сдохла. Он обре́зал поводки и провожал взглядом, пока рыбины соскальзывали и тонули. Восходившее солнце высушило его и согрело.
Вернулся он к середине утра, и сел на ограждение, и почистил свой улов. Пришла Авова кошка, примостилась рядом, как сова, и стала за ним наблюдать. Он протянул ей рыбью башку, и она обнажила бритвенный зевок зубов, изящно взяла голову и ушла по перилам. Саттри выпотрошил двух сомиков, и завернул их в газету, и вымыл нож и руки в реке, и встал.
Поднимаясь по тропе от реки, он прошел мимо двух удивших мальчишек.
Эгей, малые, сказал он.
Они обратили на него громадные глаза.
Что-нибудь ловится?
Не.
Их поплавки спокойно лежали на пене. Маслянистыми глазами на поверхности то и дело извергались зияющие лужицы бензина. В мертвом течении трепетали и рыскали мовеин и желтизна спектра.
Вам, малые, нравится рыбачить?
Не-а, приходится.
Вот и молодцы, сказал Саттри.
У Ава он в дверях отдал ей рыбу, и она жестом поманила его в комнату. Густой духан выдохшегося пива и дыма. Она отвернула газету, старые новости повторились, как в зеркале, на бледной ребристой рыбине. Она потыкала черным пальцем в мясо.
Где старик? спросил Саттри.
Там. Проходи.
В дальнем углу сидела громадная фигура, плохо различимая в сумраке.
Заходь, Молодежь.
Эгей.
Усаживайся. Принеси человеку пива, старуха.
Я ничего не хочу.
Принеси «Красную крышечку»[7].
Она прошаркала мимо в своих расползшихся бабушах, за шторку в глубину дома. Кратко упал убогий солнечный свет. Повсюду из-за трещин или дыр от сучков по каюте лежали мелкие иероглифы света, на столе, и на палубе, и по картонным вывескам пива.
Вернувшись, она перегнулась через Саттри и цокнула влажной бутылкой по каменному столику. Он кивнул, и поднял бутылку, и выпил. Черный мужчина, сгустившийся теперь из полутьмы, казалось, занимал половину комнаты. Ты откуда вообще на белом свете, Молодежь, сказал он.
Прям отсюда. Из Ноксвилла.
Ноксвилл, сказал он. Старый городишко Ноксвилл.
Она гремела чем-то в задней комнате. Немного погодя опять вышла из-за шторки и села в свое кресло, закинув ноги повыше. И тотчас же уснула, слепой глаз ее полуоткрыт, как у дремлющей кошки, рот раззявлен. Пальцы высовывались из бабушей, словно гроздьечки темных мышат. На ее широком лице два пересекающихся круга, кольцо фей или след карги, рубцы плоти полумесяцем, будто жреческое клеймо на каком-то матриархе каменного века. Кольцевидная трепонема. Читай здесь, почему он падает на улицах. Другая Йена, другое время[8].
Саттри сидел в жаркой комнатке со столиками из надгробий и тянул себе пиво. С бутылки все капала и капала вода. В углу был выметен покерный столик и заправлена лампа. Повсюду ходили мухи.
Возьми себе еще пива, Молодежь.
Саттри наклонил бутылку и опустошил ее. Мне идти надо, сказал он.
Черный вытер глаза одной огромной рукой. Истории дней и ночей там выписаны, шрамы, зубы, ухо, по которому пришлось дубинкой в какой-то старой потасовке, липло жабьим наростом к боку его выбритой головы. Приходи еще, сказал он.
Ранним днем в городе, уже продав рыбу, он ел тушеную говядину в «Бабуле и Хейзел». Ходил по улицам, одинокая фигура. На проспекте Джексона увидел Мэггесона в засаленном белом костюме и соломенном канотье. Резиновый барон, мелкие глазки искажены за тарельчатыми линзами очков.
Кто-то позвал его, он обернулся. Из переулка надвигался мелкий и развязный очерк Бочонка Хенри, возвещаемый голубями, хлопавшими крыльями вверх, в печальный воздух с надлежащей тревогой, неуязвимыми для Бочонковой беззаботности нужного человека. Он махнул по смятому льну под поясом брюк ломтем сплющенной ладони и одарил Саттри кривой ухмылкой. Ты когда откинулся?
Во вторник. Со мной на выпуле Брат и Меньшой.
Бочонок усмехнулся. Они двинулись вверх по улице. Старина Меньшой, легавые его однажды ночью привели и сдали миссис Лонг, он был где-то на три четверти пьяный и в какую-то заваруху попал, забыл уже какую, а миссис Лонг легавым такая говорит: Не знаю, что с ним не так. Мой старшенький, Джимми, никогда мне никаких хлопот не чинит. А на следующую ночь они уже с Джимом приходят.
Саттри улыбнулся. Я слыхал, старуха в тебя как-то вечером стреляла тут давеча.
Чокнутая черномазая старуха. Дырки четыре в стене прострелила. Сбила картинку. Я за тахту нырнул, так она и в ней дыру проделала, а Джон Клэнси сказал, там крыса была размером с домашнюю кошку, выскочила оттуда, дристнула да сдриснула. Он-то на полу лежал и говорит, она пробежала прямо по нему.
А чего ты там вообще делал?
Ай, да чтоб раскочегарить компашку старых чокнутых черномазых, там ничего делать и не надо.
Знаешь, как она тебя называла?
Как она меня называла?
Звала тебя белым вострокочанным муднем.
Бочонок ухмыльнулся. Я однажды в газету попал, там же всегда зовут белобрысыми всех, у кого волосы светлые, про меня там пропечатали, а я съязвил как-то этому судье по делам малолетних, и они напечатали: сказал белокрысый юноша.
Саттри ухмыльнулся. Ты куда это?
Да тут с таскушами одними. Пошли со мной.
Я пас.
Ну а мне надо. Смотри в каталажку не загреми, слышь?
Слышу, ответил Саттри.
Когда он проходил по веранде лавки Хауарда Клевенджера на Передней улице, в корзине с листовой капустой шарила какая-то старуха, как будто что-то в ней потеряла. У дверной сетки стоял Лягух-Мореход Фрейзер. Он потрепал Саттри по ребрам. Чем трясем, малы́ша.
Эгей, сказал Саттри.
Вместе они втолкнулись в
