чтобы они оставались сухими. Фир, Тэррик и даже Прэйир тоже наведывались к повозке, в которой ее сначала везли, но Олдин оставался при ней неотлучно, даже когда раны начали затягиваться и Шербера смогла одеться в обычную одежду, не опасаясь более, что какая-то из них вскроется, и выбралась из повозки, чтобы идти рядом.
Олдин и рассказал ей о том, что случилось. Она убила Хесотзана силой змеиной магии, переполошила весь лагерь и едва не погибла сама, но теперь благодаря Шербере в каждом из ее спутников притаилась капелька этой ядовитой силы. И она на самом деле чувствовала это — чувствовала каждого из них на расстоянии, узнавала их присутствие, не видя…
Олдин сказал, что и они тоже теперь ощущают что-то такое... родство. Так называли это другие маги. Дар Номариама. Так считала сама Шербера.
Но было еще кое-что, о чем Олдин не рассказывал ей.
В дни, которые Шербера проводила с ним бок о бок, в мгновения, когда он заходил в палатку или забирался в повозку и усаживался рядом, слишком близко, соприкасаясь, дыша одним воздухом — в эти мгновения она видела, какого труда стоит ему не прикасаться к ней больше, чем того требовал уход за ранами.
Не быть любовником и господином своей акрай, а оставаться только целителем, мудрым и ласковым, но отстраненным и невозмутимым.
Он хотел ее, но почему-то сопротивлялся этому изо всех сил. Теперь она видела это. Чувствовала — как будто Олдин натягивал связавшую их нить до предела, стараясь держаться от Шерберы подальше, и это было неприятно и больно, и заставляло ее злиться и страдать.
А ведь даже Прэйир признавал магию, что их связала, хоть и не признавал любви Шерберы; Олдин же как будто задался целью не приближаться к ней до конца войны, хоть и не имел достаточно силы, чтобы оставаться в стороне постоянно.
Но она свои чувства прятать не собиралась. Ни с ним. Ни с Прэйиром. Ни с кем-то другим.
Шаги Олдина быстро скрала толстая шкура на полу, но уже через несколько мгновений он появился в дверях комнаты для мытья. Замер, когда Шербера чуть приподнялась, чтобы поприветствовать его, и она заметила, как потемнел его взгляд при виде ее обнаженного тела.
— Я могу зайти позже, если хочешь, — сказал он, сразу же отступая.
— Останься, — сказала она мягко, опуская ресницы, чтобы скрыть вспышку досады. — Я почти закончила.
Взор Олдина скользил по ее телу, и соски Шерберы под этим взором напряглись, но она не позволила себе смутиться или отвернуться. Взяв с бортика ванны кусок ткани для мытья, она окунула его в воду и провела им по плечу и шее, смывая с себя усталость и пыль, спустилась по руке до самых пальцев, вернула ткань обратно в воду, чтобы снова намочить...
— Ты не мог бы помочь мне? — попросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Рана на боку еще тянет, когда я напрягаю руку.
Шербера замерла, когда почти тут же его пальцы осторожно коснулись ее руки и забрали у нее ткань. Молча Олдин обмакнул ткань в воду и проделал тот же путь, что и Шербера ранее — ниже от плеча, по руке, снова наверх, к груди, остановившись у самых сосков, чтобы неторопливо вернуться обратно. Она закрыла глаза, потому что знала, что не сможет посмотреть в лицо Олдина, когда оно совсем близко. Его теплое дыхание касалось ее щеки. Намочив ткань, он провел ей по другому плечу Шерберы и снова спустился к груди, подразнив сосок…
Она неосознанно выгнулась навстречу этой ласке, и мягкая рука Олдина чуть подтолкнула ее вперед, от бортика.
— Раны хорошо заживают, — сказал он чуть охрипшим голосом, проводя мокрой тканью по ее спине. — Почти не осталось следов.
Шербера не выдержала: открыла глаза, чтобы увидеть лицо Олдина рядом со своим, заметить фиолетовые всполохи в его глазах, румянец на бледных щеках, блеск покрасневших губ.
— Почему ты избегаешь меня, Олдин? — спросила она тихо. — Почему ты делаешь больно нам обоим?
Мгновение он напряженно смотрел на нее, будто подбирая слова, но уже в следующий миг его рука обхватила ее затылок, а губы, такие же нежные и мягкие, какими она их помнила, оказались на ее губах.
Она и не понимала, как скучала по Олдину, пока он не поцеловал ее — горячо, страстно, завладевая ее языком и губами и будто одновременно слепо и безоговорочно отдаваясь этому поцелую и ей. Она и забыла о том, что в тот самый их первый раз Олдин позволил ей взять себя, забыла о том, что он отдал ей над собой власть, и теперь это ощущение возвращалось, усиленное стократ, говоря громче и без стеснения, и почти заявляя во весь голос: «Он мой! Он принадлежит мне, и он должен это признать!».
Шербера схватилась за ворот рубицы Олдина и притянула его ближе, не прекращая целовать — и мгновением позже его руки оказались под ее спиной и коленями, а сама она, мокрая и обнаженная — в воздухе, на пути к кровати у пышущего жаром очага.
Но это не был ответ на ее вопрос.
Шербера обвила руками шею Олдина и упала вместе с ним на кровать. Ее соски терлись о грубую ткань его рубицы, и она принялась нетерпеливо дергать завязки, чтобы быстрее освободить его от одежды, но Олдин схватил ее запястья одной своей рукой, прижал их к постели и, спустившись одним влажным прикосновением языка к груди, жадно, будто мечтал об этом всю свою жизнь, втянул в рот ее сосок.
Обвел его языком, потер, прижал губами — и Шербере стало нечем дышать, и стало горячо, и мысли побежали прочь, разгоняемые чувствами, но все же...
— Олдин, — назвала она еле слышно его имя, его магию, его суть. — Ах, Олдин, ну почему же ты…
Он не дал ей закончить: вернулся к ее губам в опустошающем поцелуе, отдающемся вспышками огня между ног, и целовал ее все время, пока она снимала с него одежду, отрываясь только чтобы помочь там, где справиться сама Шербера не могла. Ее руки гладили его тело, его твердая плоть потиралась об ее уже влажное от возбуждения естество, его срывающееся, быстрое, шумное дыхание опаляло ее жаром.
Он целовал ее будто обреченный.
Он будто молил, просил ее о чем-то, не словами, а прикосновениями, всем своим сердцем и существом, он будто искал в ней какой-то защиты,
