я – актриса-еврейка без роду, без племени… Меня устраивало все как есть. Скажу больше – мне так было удобно…
Его подогревало еще и то, что я оставалась вполне само- стоятельной женщиной. Я прошла конкурс в Вильнюсский джаз-оркестр и быстро стала его ведущей солисткой. Нача- лись гастроли по Союзу. Я стала прилично зарабатывать, и единственной проблемой у меня стала проблема Геры. Во время гастролей по Средней Азии он оставался с Идой, но Ида очень серьезно заболела, и ее приятельница, которая работала в санатории для детей-сирот, забрала Геру туда.
Гера провел в санатории три мучительных для себя меся- ца. А на меня тем временем обрушились несчастья. В Ашхабаде меня пришлось срочно оперировать. Лежу в больнице, сорок градусов жары, вентиляторы, сквозняки… Подхватываю в послеоперационном периоде двустороннее воспаление легких и чуть не отдаю Богу душу…
Меня еле поставили на ноги, и я прилетела в Ригу. Серд- це мое облилось кровью, когда я приехала к Герочке в санаторий, когда я увидела его остриженного наголо, в каком-то арестантском сером халатике… Он плакал, он вцепился в меня и умолял забрать оттуда. И я забрала его. Втроем – моя мама, Гера и я – мы провели пару месяцев на Черном море, потом мама забрала Геру в Вильнюс. Во время отдыха на юге меня познакомили с Эдди Игнатьевичем Рознером, знаменитым на весь Союз “Эдди Рознером”. Он прослушал меня и пригласил в свой не менее знаменитый оркестр. Начались гастроли с Рознером…
С Идой я поддерживала, как уже говорила, очень теплые отношения. Как родная дочь. Да и она меня иначе как “до- ченька” не называла. При каждой возможности посылала с маршрута деньги в Ригу. Роберт к тому времени вышел из тюрьмы. Он пришел в ужас, узнав о Мишином романе с Л.
А всю его подозрительность и некоторое недоверие, которое я ощущала до его ареста, как рукой сняло. Он проникся ко мне отеческой любовью и нежностью и сохранил такое ко мне отношение до самой своей смерти.
В паузах между гастролями я приезжала в Вильнюс, где меня уже “доставал” “министр”. Звонил и он сам, и его секретарша, и его шофер: где я, с кем я, что делаю, куда пошла… Довольно часто он наведывался в Вильнюс. Привозил подарки для меня, для родителей, для Геры. Появлялся в дверях со свертками и протягивал свободную руку Гере со словами: “Привет, сыночек!” Гера совал ему босую ногу и говорил: “У меня есть папа, для которого я сыночек. А ты кто такой?” Гера его не переносил… Много лет спустя, уже в эмиграции, Гера и я сидели в каком-то берлинском кафе, и он сказал мне: “Я тебе скажу в первый и в последний раз в своей жизни. Я тебя безумно люблю и всеща безумно любил. Я терпеть не мог того, кто к тебе прикасался или даже просто здоровался. Так я тебя любил. Я тебе больше никогда этого не скажу…”
А к Мише “министр” проникся неприязнью, чтоб не сказать больше… Однажды в мое отсутствие он приехал в Вильнюс с какой-то своей сотрудницей, и они весь вечер допытывались у мамы, не собираюсь ли я вернуться к Мише… Не перестаю удивляться такому типу мужчин! Их эгоизм не сравним ни с чем! Они хотят сохранить все, что имеют! Они не готовы к потерям…
Коммунисты все-таки уломали моего “министра” и заставили его в порядке партийной дисциплины жениться на дочери видного партийного деятеля. Что-что, а методика связывания “своих” людей по рукам и ногам у них была чет- ко отработана.
Так “министр”, уже будучи женатым, теперь тайно под- держивал связь со мной и пуще всего боялся, не собираюсь ли я возвратиться к Мише. Более того, он через некоторое время сделал мне в Риге квартиру, чтобы я была, что называется, “на глазах”… Папа мой серьезно волновался, чтобы в один прекрасный день меня не переехала машина, потому что “госпожа министерша” была в курсе дела и это, разумеется, ей не нравилось. Кроме того, бросало тень и на ее отца… Папа даже сказал мне: “Ты сама должна каким-то образом все прекратить, иначе кагебешники в один прекрасный день тебя уберут… Как говорил Сталин, “нет человека – нет проблемы”.
Но я об этом, конечно, не думала и не придавала папиным словам никакого значения, а потому заняла типично страусиную позицию. Я старалась плыть по течению. Пусть все как будет, так и будет.
Миша вел себя, как всегда. Он часто звонил Иде и инте- ресовался мной и Герой, говорил, что скоро опять приедет в Ригу, что очень соскучился. Когда я приезжала на улицу Горького и он по телефону попадал на меня, объяснялся мне в любви, говорил, что никого лучше меня нет, что ждет не дождется своего приезда в Ригу… Но ни слова об Л. Словно ее не существовало. И я никак не давала ему понять, что вся эта история меня в некотором роде интересует. Иногда он приезжал на пару дней, но меня не заставал. Ида при всей своей любви к Мише уже с первого дня Мишиного пребывания начинала жаловаться: “Господи! Хоть бы он скорей уехал! Чтобы кончился этот сумасшедший дом! Бесконечные пионеры! Бесконечные журналисты! В доме от дыма хоть то пор вешай!”
Миша знал, что у меня есть “министр”, но сам у меня о нем никогда не спрашивал – старался узнать у Иды. Он никак не мог себе представить, чтобы “его Саська” могла при- надлежать кому-то еще. Один из его друзей сказал мне в шахматном стиле: “Салли! Когда Миша по-настоящему понял, что у тебя есть “министр”, у него было состояние, словно он “зевнул фигуру” и не понимает только, каким образом. И он ни себе, ни тебе этот “зевок” не простит”. Тут мы были квиты – я тоже не могла ему простить Л. Потом я к его увлечениям стала относиться спокойно, как бы со стороны, хотя и неприятно было… Л. же до сих пор вызывает во мне бурю отрицательных эмоций. Понимаю, что все это было давно, однако ничего поделать с собой не могу…
Можете представить, что творилось в моей душе, когда через некоторое время после возвращения Миши с Кубы Ида мне вдруг сказала: “Доченька… Миша хочет приехать из Москвы в Ригу с Л. Он хочет познакомить
