кто о чём, перебивая друг друга. Хайди протискивалась сквозь толпу с таким испугом на лице, что перед ней невольно расступились и выпустили её, а потом обсуждали между собой:
– Видишь, как она боится, и есть на то причины.
И принялись рассказывать друг другу, что Дядя Альм за последний год стал ещё суровее, чем прежде, и ни с кем даже словом не перемолвится, а лицо такое, что, кажется, убил бы всякого, кто попадётся ему на пути, и если бы девочка знала, в какое драконье гнездо бежит, она бы убавила скорость.
Но тут в разговор вступил пекарь и заявил, что уж он-то знает побольше всех остальных, и потом очень таинственно поведал, как некий господин доставил ребёнка в Майенфельд и отпустил её весьма дружелюбно, а ему, пекарю, заплатил, не торгуясь, затребованную сумму за провоз, ещё и на чай дал, и вообще, он может со всей определённостью сказать, что ребёнку было совсем не худо там, откуда её привезли, и она сама сильно хотела вернуться к дедушке. Это известие вызвало большое удивление и тут же распространилось по всей Деревушке, так что уже в тот же вечер не было в селении дома, в котором не говорили бы о том, что Хайди из полного благополучия пожелала вернуться к дедушке.
Хайди шла из Деревушки в гору так быстро, как только могла. Время от времени ей всё же приходилось останавливаться и переводить дух. Корзинка, висевшая на сгибе руки, была довольно тяжела, а дорога чем выше поднималась, тем становилась круче. В голове у Хайди билась одна-единственная мысль: сидит ли ещё бабушка в своём углу за прялкой, не умерла ли она за это время. Тут Хайди увидела хижину козопасов в глубине альма, и сердце её заколотилось. Она побежала ещё быстрее, всё быстрее, и сердце колотилось у неё в груди всё громче. Вот Хайди и наверху – её так трясло, что она едва справилась с дверью, но вот дверь поддалась, и она вскочила внутрь, прямо в середину маленькой комнатки, и остановилась, запыхавшись, не в силах издать ни звука.
– Ах ты, боже мой, – послышалось из угла, – так вбегала наша Хайди, ах, если бы мне её хотя бы ещё раз услышать напоследок! Кто это пришёл?
– Да это же я, бабушка, это я! – заговорила наконец Хайди, бросилась в уголок и тут же упала на колени перед бабушкой, схватила её руки и прильнула к ним, от радости не в силах произнести ни слова.
Поначалу бабушка была так ошеломлена, что тоже потеряла дар речи; потом она принялась ерошить курчавые волосы Хайди, бормоча:
– Да-да, это твои волосы, и это ведь твой голос, ах ты, боже мой, послал мне тебя Бог напоследок! – И из её невидящих глаз выкатилось на руку Хайди несколько крупных слезинок радости. – Это ведь ты, Хайди, неужто ты и впрямь вернулась?
– Вернулась, вернулась, бабушка! – воскликнула Хайди со всей твёрдостью. – Только не плачь, я насовсем, и каждый день буду приходить к тебе, и никогда больше не уеду, и тебе не всякий день придётся жевать чёрствый хлеб, смотри-ка сюда, бабушка, смотри.
И Хайди достала из своей корзинки булочки – и одну за другой, все двенадцать, выложила бабушке на колени.
– Ах, детка! Ах, детка! Какое благословение ты приносишь! – восклицала бабушка по мере того, как всё новые и новые булочки появлялись из корзинки. – Но самое большое благословение – ты сама, дитя моё! – И она снова запустила пальцы в кудри Хайди и гладила её горячие щёки, повторяя: – Скажи ещё словечко, детка, скажи ещё что-нибудь, чтобы я могла тебя слышать.
Хайди рассказала бабушке, какого страху натерпелась, опасаясь, что та умрёт, так и не дождавшись белых булочек, а Хайди больше никогда, никогда не сможет к ней прийти.
Тут в хижину вошла мать Петера и неподвижно застыла на пороге от удивления. Потом воскликнула:
– Да это же Хайди! Откуда?! Как это может быть?!
Хайди встала и протянула ей руку, а Бригитта никак не могла надивиться тому, как Хайди выглядит, и всё ходила вокруг ребёнка и повторяла:
– Бабушка, ты бы только видела, какая на Хайди курточка и какая она сама: её почти не узнать. А шляпка с пером на столе тоже твоя? Надень-ка её, я хочу посмотреть, какая ты в ней.
– Нет-нет, я не хочу, – заявила Хайди, – возьми её себе, мне она больше не нужна, у меня ещё прежняя цела.
Тут Хайди развернула свой красный узелок и извлекла оттуда свою старую соломенную шляпку, которая за время странствий добавила к своим старым заломам несколько новых. Но это не беспокоило Хайди; она ведь не забыла, как дедушка на прощание кричал вдогонку, что не хочет увидеть её когда-нибудь в шляпе с пером, поэтому Хайди и хранила так заботливо свою шляпку, ведь она всегда хотела вернуться к дедушке. Но Бригитта сказала, что Хайди не следует быть такой простушкой, ведь это же очень красивая шляпка, она не может взять её себе; разве что продать её дочке учителя в Деревушке и получить много денег, если сама она не хочет носить эту шляпку. Но Хайди оставалась при своём решении и тихонько положила шляпку в угол позади бабушки, где её не было видно. Потом Хайди быстренько стянула с себя свою красивую курточку, а поверх нижней кофточки, в которой она осталась с голыми по плечи руками, она повязала красный платок, после чего схватила руку бабушки и сказала:
– Ну а теперь мне пора к дедушке, но завтра я снова приду к тебе. Доброй ночи, бабушка.
– Да, приходи, Хайди, приходи завтра опять, – просила бабушка, обеими ладонями сжимая руку Хайди и не находя в себе сил её выпустить.
– А почему ты сняла свою красивую курточку? – спросила Бригитта.
– Потому что хочу пойти к дедушке так, а то он меня ещё не узнает, ты же меня еле узнала в ней.
Бригитта вышла вместе с Хайди за дверь и там сказала ей:
– В курточке ты могла бы и остаться, он бы тебя узнал. Но во всём прочем будь осторожна: Петерли говорит, что Дядя Альм сильно ожесточился и больше не говорит ни слова.
Хайди сказала «доброй ночи» и отправилась со своей корзинкой к себе на альм. Закатное солнце озаряло зелёные луга, и теперь стал виден и ледник на Чезаплане, который лучился издалека. Хайди приходилось часто останавливаться и оборачиваться, потому что высокие горы при восхождении оказывались у неё за спиной.
Тут на траву у ног Хайди упал розовый отсвет, и она обернулась: такого великолепия она не помнила и даже во сне никогда не видела – скалистые отроги Фалькниса пылали, вознося пламя к небу, далёкие снежные и ледниковые поля горели, и розово-красные облака тянулись вдаль; вся трава на альпийском лугу была позолочена солнцем, все скалы будто сверкали, вся долина до самого горизонта тонула в благоухании и позолоте. Хайди стояла посреди этого великолепия, и от радости и блаженства по щекам её катились слёзы, и она поневоле молитвенно сложила ладони, подняла лицо к небу и вслух благодарила Господа Бога за то, что Он вернул её домой и что всё-всё по-прежнему прекрасно и ещё гораздо прекраснее, чем она думала, и что всё это вновь принадлежит ей. И Хайди была так счастлива и так наполнена всем этим великолепием, что
