— Такая архитектура. Этот дом называется «фахверк». Жилая территория переходит во внешнюю среду, и наоборот. Можно вернуться в комнаты, нажать кнопку, и стекла исчезнут. Мы очутимся прямо в лесу. В спальню будут заходить ежи и запрыгивать белки.
— Здорово, — оценила Алиса. — Но неуютно. Повесил бы какие-нибудь картинки. Коврики бы постелил. На кухне вообще тоска. В посудном шкафу — три блюдечка…
— Зачем мне больше?
— А если — гости?
— У меня редко бывают гости. А если бывают — я вызываю специальный сервис. Привозят все сразу: еду, посуду, столы, скатерти… Потом увозят и все убирают. Очень удобно.
Рыжая подумала и с завистью сказала:
— Наверное, когда есть деньги — жить вообще удобно.
— В бытовом смысле — да. Во всяком случае, гладить рубашки мне не нужно.
— Кстати! А где твой гардероб?
— Возле входной двери.
— Там только маленький шкафчик.
— Это и есть гардероб. Все знают, что я не умею одеваться. По-моему, в банке уже анекдоты на эту тему сочиняют.
— Будь уверен — сочиняют. Нельзя быть равнодушным к одежде.
— Можно, — небрежно ответил Знаев, поднял голову и зажмурился: был полдень, солнце оторвалось от верхушек деревьев, обстреливало теперь сидящих на веранде сквозь стеклянную крышу. — Еще как можно. Люди не должны забивать себе голову тем, как они одеты. Во всяком случае — мужчины. Придал себе минимально приличный вид — и вперед, дело делать. Вот как правильно. Мода — территория женщин.
— Все равно! Даже в презрении к внешнему виду надо знать меру. Этот твой вечный пиджачок с болтающимися пуговицами… Он ужасен. Ты смотришься нелепо…
— До тех пор, пока не достаю платиновую кредитку.
— Прекрати! — в притворном возмущении Алиса вскочила и ударила Знаева в грудь твердыми кулачками. — Ты издеваешься. Нельзя доказать то, что доказать нельзя!
— Хороший удар, — похвалил банкир, давая рукам волю. — Может, побоксируем?
— Между прочим, я два года занималась карате!
— Два года! Предупреждать надо! — Он потащил ее в спальню. — Послушай, девушка с золотыми волосами, расскажи мне еще что-нибудь о себе…
Второе соитие всегда лучше первого. Гораздо. Особенно, если первое обоим понравилось. Во второй раз можно попробовать кое-что из того, от чего в первый раз воздержался. Во второй раз уже известны основные реакции. Во второй раз без спешки исследуешь то, что в первый раз только наметил к исследованию. Во второй раз можно действовать жестче, но и нежнее. Можно не спешить и не жадничать. Второй раз хорош уже тем, что предполагает третий раз.
Второй раз все решает. Как второй роман начинающего писателя. Получился второй роман — стало быть, получится и третий, и десятый. Не получился — конец писателю.
В первый раз тебе могут дать из любопытства. Из вежливости. Из уважения. Или для коллекции. Или ради забавы. Или потому, что нельзя не дать. Или потому, что лень было отказывать. Но когда дают второй раз — будь уверен: ты нужен.
Они не молчали; незачем сдерживаться, когда вокруг пять гектаров. Знаев кстати припомнил самый первый разговор, дерзкие речи рыжей девочки про «хочу» и «не хочу», и всласть отомстил, наилучшим способом — пальцами, и когда она стала изнывать и хрипеть в голос, а по бокам побежал свежий пот, он спросил, смеясь, как теперь насчет «хочу» и «не хочу», и получил, после некоторого сопротивления, стеснительный выдох: «Хочу», и ответил, что не расслышал, и не вынул палец, и даже наоборот, и до тех пор мучил ее, пока радикальное «ХОЧУ!!» не вылетело отважным оперным воплем, сладостным сопрано.
Впрочем, толком так и не удалось ему попробовать пожестче и понежнее; он довольно быстро финишировал. Так бывает, когда хочешь очень, очень сильно, когда мысль о том, чтобы продлить удовольствие, разрушает само удовольствие.
Посмотрел на часы — прошло едва десять минут. Смешно, удивительно. Только что плыл, мчался, дышал ртом, использовал все резервы физической формы, казался самому себе изощренным и неутомимым, — потом бах, точка; десять минут.
Он сел. Перед глазами мерцали радужные звезды.
Рыжая эгоистично смежила веки, полежала без движения, перевела дух, потом спросила:
— Мы так весь день будем, да?
— В смысле?
— Болтать и совокупляться.
— Чем плохо болтать и совокупляться?
— Я не сказала, что это плохо.
— Скоро поедем. Мой друг устраивает шашлыки. Я приглашен.
— А я?
— Считай, что ты — тоже.
— Только обещай, что оденешься прилично.
— Хорошо.
— Можно, я выброшу твой пиджак?
— Нет. Мой пиджак священен и неприкосновенен. Он вне критики.
— Так, как одеваешься ты, нельзя одеваться.
— Знаю, — сказал Знаев. — Все я знаю. И про одежду, и про остальное. Я давно при деньгах, Алиса. Я пятнадцать лет как богатый. Если бы ты знала, каким я был снобом, когда поднял первые деньги! — Банкир закрыл глаза и упал спиной на кровать. — Я немедленно сделался снобом. Сразу же. Это было сумасшествие! Все было шикарно. Шикарнее некуда. Сигары. Трубки. Гильотины для сигар. Специальные зажигалки для трубок. Табаки с черносливом. Сорочки с личной монограммой. Золотые запонки. Галстучные булавки с бриллиантами. Лайковые перчатки. Бобровые воротники. Натуральный лен. Кожа крокодила. Куда ни плюнь — Ролекс, Дюпон и Данхилл. Коллекционирование антиквариата. Чтение журнала «Особняки и замки». Устрицы под белое вино. Канары и Мальдивы. Остров Корфу, где каждый таксист норовит соврать, как возил Михаила Горбачева…
— А сейчас что?
— А сейчас я из этого вырос.
Рыжая помолчала и спросила:
— Эти шашлыки… Что там будет за публика?
— Не переживай. Старая банда. Все свои. Без смокингов и бриллиантов. Джинсы — в самый раз. Ты ведь это имела в виду?
— Угадал.
— Собирайся потихоньку.
— А ты?
— А я немного поработаю.
— Сегодня выходной.
— Не для меня, — улыбнулся банкир и ушел в кабинет.
Закрыл дверь. Дел было много, да. Но вместо раздумий о делах, вместо некоторых полезных занятий, которым Знаев посвящал субботние дни (в частности, неплохо было бы погрузиться в глубины языка Сервантеса и Лорки), он стал мучительно придумывать, как ему, миллионеру, выстроить отношения со своей девушкой, чтоб ее не испортить.
Конечно, рыжая Алиса не выглядела слабохарактерной. Но ведь и бывшая жена — тогда еще настоящая — поначалу тоже не давала повода усомниться в цельности натуры. А спустя год после свадьбы все изменилось. Знаев хотел быть Пигмалионом — сделался Франкенштейном. А всего-то пытался выполнить долг самца: обеспечить жене достойные условия существования.
