Книга Ужин - Герман Кох

Я начал пить таблетки. В первые дни ничего экстраординарного со мной не происходило. Хотя меня предупреждали о том, что эффект от лекарств наступит лишь через пару недель. И все-таки я заметил, что Клэр стала ко мне относиться иначе.

— Как ты себя чувствуешь? — по нескольку раз на дню интересовалась она.

— Хорошо, — неизменно отвечал я.

Я и вправду отменно себя чувствовал, мне нравились перемены в моей жизни, но больше всего мне нравилось не стоять теперь перед классом, не видеть всех этих лиц, целый урок сверлящих тебя взглядом, сменяющихся на следующем уроке другими лицами, и так до бесконечности, час за часом, день за днем. Тот, кто никогда не преподавал, не в состоянии себе этого представить.

Уже через неделю лекарства заработали, раньше положенного срока. Я не был готов к этому. Я этого боялся. Прежде всего боялся, что лекарства будут воздействовать на меня без моего ведома. Расстройство личности — вот что меня пугало. Я хоть и стану более сносным для окружения, но сам себя потеряю. Инструкции к таблеткам пестрели описаниями опасных побочных эффектов. С «тошнотой», «сухостью кожи» и «отсутствием аппетита» еще можно жить. Но как быть с «чувством страха», «гипервентиляцией» и «потерей памяти»?

— Это сильнодействующие таблетки, — предупредил я Клэр. — Я, конечно, буду их пить, у меня нет выбора, но ты должна мне обещать, что дашь мне сигнал, если заметишь что-то неладное. Если я начну забывать что-то важное или странно себя вести. Тогда я вмиг завяжу с лечением.

Но мои опасения оказались напрасными. Однажды в воскресенье, дней через пять после того, как закончилась первая пачка таблеток, я лежал на диване в гостиной с пухлым выпуском субботней газеты на животе. Через стеклянные раздвижные двери я смотрел в сад, где в тот момент как раз начал накрапывать дождик. На небе весь день белые облачка чередовались с тучами, дул сильный ветер. Сразу добавлю, что мой дом, моя гостиная и особенно мое собственное пребывание в этом доме и в этой гостиной в последние месяцы часто меня тревожили. Этот страх был напрямую связан со скопищем мне подобных в таких же домах и гостиных. Страх одолевал меня вечерами, в темноте, когда все уже, как правило, были дома. С дивана, где я лежал, сквозь кусты и деревья в саду мне открывались освещенные окна на другой стороне улицы. Самих людей я видел редко, но освещенные окна выдавали их присутствие. Поймите меня правильно — я не боялся людей как таковых, человеческого рода в целом. У меня не случалось приступов удушья в людской толпе, я не чурался знакомых, с удовольствием ходил в гости, участвуя во всеобщем веселье. Нет, дело было в другом — во временности всех этих особей в их гостиных, домах, блоках, районах с лабиринтом улиц и площадей.

Вот так я лежал вечерами на диване в нашей гостиной и, глядя в сад, размышлял обо всем этом. Я чувствовал, что пора остановиться и не слишком углубляться в данную материю. Но тщетно — в своих раздумьях я всегда погружался на самое дно. Люди повсюду, думал я, сейчас они развалились на диванах в гостиных, похожих на мою. Скоро они отправятся спать, поворочаются немножко, скажут друг другу что-нибудь ласковое или, наоборот, в упрямом молчании отвернутся друг от друга после очередной ссоры и потушат свет. Я думал о времени, точнее, об утекающем в песок времени, о его необъятности, о том, каким тягучим и пустым может быть всего один час. Что уж говорить о световых годах? Я думал о множестве людей, не столько даже о перенаселении, загрязнении или нехватке пищи на нашей планете, сколько собственно о количествах. Три миллиона или шесть миллиардов — заложен ли какой-нибудь смысл в этих числах? На этой стадии к горлу подступали первые спазмы тошноты. Не следует думать, что на Земле слишком много людей, но их действительно избыток, не унимался я. Я вспоминал своих учеников. У них впереди целая жизнь. А мне и один час уже кажется бесконечно длинным! Им предстоит найти работу, завести семью, родить детей. Их дети тоже пойдут в школу на урок истории, хотя уже и не ко мне. Мое сознание заполняло лишь безмерное сонмище людей, но не сами люди. Я задыхался. Хотя внешне и не давал никому повода для волнения, разве только моя газета по-прежнему лежала нераскрытой у меня на животе. Я представлял себе, как в комнату с бокалом красного вина входит Клэр: «Хочешь пивка?» «Да, с удовольствием», — следовало ответить мне, дабы не вызывать подозрений. Я опасался, что мой голос прозвучит так, будто я только что проснулся или как вовсе не мой. Клэр подняла бы брови и спросила: «Что-то не так?» Разумеется, я стал бы рьяно убеждать ее в обратном, тем самым выдавая себя с головой, — чужим писклявым голоском я бы произнес: «Нет, все в порядке. А что?»

И что тогда? Тогда Клэр подсела бы ко мне на диван, взяла бы мои руки в свои ладони или положила бы руку мне на лоб, как бы проверяя, нет ли у меня температуры. Я знал, что дверь в нормальный мир открыта настежь. Клэр снова спросила бы меня, что случилось, и я бы снова рассеял ее озабоченность и тревогу, спокойно отвечая на ее вопросы. Нет, я просто замечтался. О чем? Сам уже не помню. Да ладно тебе, знаешь, сколько ты здесь уже лежишь, с газетой на животе? Полтора часа, а то и два! Я думал о саде: может, нам построить в саду домик? Паул… Да? Ты же не мечтал о саде все полтора часа? Нет, конечно нет, может, только последние четверть часа. А до этого?

В тот воскресный вечер, через неделю после встречи со школьным психологом, я впервые смотрел на наш сад тайных, душащих меня мыслей. Я слышал, как Клэр возится на кухне. По радио передавали незнакомую мне песню, в которой без конца повторялись слова «мой цветочек». Клэр тихонько подпевала.

— Что ты смеешься? — спросила она, чуть позже войдя в комнату с двумя кружками кофе.

— Просто так, — ответил я.

— Просто так? Ты бы посмотрел на себя. Ну прямо новообращенный христианин. Сама радость!

Я взглянул на нее и почувствовал тепло, приятное тепло, тепло пухового одеяла.

— Послушай… — сказал я, но вдруг замялся.

Я хотел заговорить о втором ребенке. В последние несколько месяцев мы не касались этой темы. Я подумал о разнице в возрасте наших детей, которая в лучшем случае составит почти пять лет. Сейчас или никогда. Но внутренний голос внушил мне, что сегодня не самый подходящий момент для подобного разговора, может, через пару дней, но не в воскресенье, в день, когда начали действовать лекарства.

— Я подумал, а не поставить ли нам в саду маленький домик, — сказал я.