он вновь на серый заплеванный асфальт, под своды сумрачного, будто бы каменного, но все-таки неба и поспешил к еще одному осколку своего бытия.
Мда-а… Светских львов, блиставших в знакомом ему клобе, здесь не было и в помине. Здешние львы, порядком истерханные временем, невесело взирали с лепнин на фасаде. Он замер у кованой, чуть просевшей ограды. Широкие двухстворчатые ворота закрыты, как и калитка. Огляделся.
Внешне клоб был таким же, как и тот, настоящий, и в то же время неуловимо другим.
Солидный, респектабельный; восемь колонн поддерживают портик фасада. Такая же брусчатка. На миг он вспомнил-услышал звонкие поцелуи копыт, будто подъезжают кареты, конский запах сбруи, и блики играют на медной отделке…
Присмотрелся – истертая надпись «Музей революции» венчает гордый эллинский треугольник. Горько усмехнулся – надо же, адская ирония! В стенах дома в аду, похожего на Аглицкий клоб, был когда-то Музей революции?
Потемнелая, под бронзу, табличка сообщила о том, что здесь теперь «Государственный центральный музей современной истории России».
Он чувствовал себя так, словно увидал в толпе чужих людей старинного приятеля и гнался за ним, расталкивая случайных прохожих. А когда догнал, запыхавшись, хлопнул по плечу, ему в лицо глянули чужие глаза незнакомого человека. Обознался, с кем не бывает. Просто очень похожим оказался этот человек.
Обознался…
Пока он медленно брел обратно к терпеливо ожидающему автомобилю, под бдительной и предупредительной охраной, а может, и присмотром бодигарда, который на глаза не лез, держался рядом, в полшаге от него, его не оставляло сосущее чувство обреченности. Все, что было его, здесь, в аду, исказилось до неузнаваемости. Слово «музей» здесь стало тавром, каким метили каторжников, знаком нежелания и отречения… Он даже не заметил, как вновь прошел окаянный переход и пришел в себя лишь тогда, когда дверцы автомобиля мягко, почти вальяжно щелкнули, отгородив его от чужой, пусть теперь уже не враждебной, но равнодушной ирреальной реальности.
– Куда теперь едем? – осведомился водитель.
Он задумался, уперев подбородок на сцепленные в замок пальцы. Хороший вопрос – куда?
– Знаешь, милейший, – отозвался он через некоторое время, – мои корни, мои предки из России, отсюда. Но сам я здесь никогда не был. Все, что я помню, все адреса я услышал… – он запнулся, подбирая слова, чтобы звучало правдоподобнее, – от моего прадеда. Поэтому, возможно, они и не совсем будут совпадать с теми, что ныне. Однако есть еще несколько мест, в которые я хотел бы попасть…
– Не вопрос, – бодро отозвался водитель, – я сам Москву знаю, тем более что улицы ведь многие переименовали обратно, в старые названия, так что… Да и потом, есть справочники, интернет – найдем. Называйте адрес.
Пока они ехали по названному адресу, он почувствовал, как им внезапно овладел азарт. Словно шалый бес в него вселился и гнал его дальше и дальше по адресам его памяти. Рано, рано он сдался. Пусть то, что с ним произошло, узнать он боится. Пусть! Но что с того, что он проедется по тем местам, которые знает? Ровным счетом ничего, так что allez!
И вновь за окном замелькали дома.
Вот, похоже на особняк московского генерал-губернатора Голицына… Но если он правильно понял, здесь это официальное учреждение, попасть в которое никак нельзя. Фасад был и тот же, и чем-то неуловимо изменен, так что угадывался с трудом. И все же…
«…Огнями засияли сумрачные окна, заиграла острыми, огненными скрипками мазурка, он кружился с княжной, что-то шепча ей на прелестное ушко, она хохотала, блистая остренькими жемчужными зубками, стреляя агатовыми глазами, не подпуская, но и не препятствуя сближению, играя… И он сам играл, то изображая страсть, а то приглашая на тур вальса ее кузину, надутую, откровенно некрасивую дуру, говорившую в нос и совсем не принимавшую острот: “ведь это же так, ах! – неприлично”…
Однако же ее ладошка едва заметно сжимала его пальцы, а в глазах нет-нет, да проглядывало, нет, не кокетство, а лишь только любопытство, ведь завтра все только и будут говорить о том, что с ней-де танцевал этот «пшют гороховый», восторг и головная боль московского света. А княгиня, надув губки, будет наблюдать за их танцем и даже сделает вид, будто обижена… Но после он получит маленький конверт, и там будет витиеватое и противоречивое, но приглашение, и она будет его ждать, и ранним утром невозмутимый слуга осторожно стукнет в филенчатую дверь: барин вот-вот вернутся».
Вот похоже на музыкальный и литературный салон княгини Волконской. А здесь это продуктовый лабаз, pardon, гастроном, где по адской иронии вместо пищи духовной можно поживиться пищей для живота! Он не удержался, зашел. М-да… Надутый и завитый, слово купеческий приказчик, одно лишь название «Елисеевский» уже дорогого стоит. Встречи и разговоры не для него. Нет, конечно, за встречами и разговорами флиртовали, интриговали, стреляли глазами, перешептывались и в салоне. Да, но все это было краем, привычной деталью. А главным были ноты и слова, сложенные так, что звучали они музыкой. Ристалище талантов, пиитов и музыкантов. В этих стенах он впервые услышал блистательные, смешавшие в нем зависть с восхищением, импровизации Мицкевича. Вот ведь талантище… Полноте, здесь ли? Нет! Там. Это ведь ад!
А вот дома, где он впервые увидел Натали, тут нет. Больней всего было то, что кусок той улицы был, но именно на том доме как обрубило, и дальше уже громоздились другие дома, надменно возвышаясь над двухэтажными домами из жизни. Как знак, как печальное эхо ушедшего, Натали…
Заскулило, заныло слева. Он стоял и смотрел, а мимо спешили, громко смеясь и говоря. А перед ним плыли свечи, отражаясь в полированном розовом мраморе колонн, шуршало платье, и смех серебряными колокольцами рассыпался окрест. Он тогда был сражен и покорен, вначале решив, что видит ангела, сошедшего в их грешный мир по великой и нечаянной милости. Первая красавица… Видит Бог, в свои шестнадцать она носила этот титул по праву…
Натали, Натали… Как он добивался, чтобы нежная точеная рука легла в его ладонь, а сердце… Сердцу и впрямь не прикажешь. Видно, тяжко быть ангелом на земле, а тем паче рядом с таким, как он.
Любовь со временем проходит – говорят циники, ах нет, тысячу раз нет! Настоящая любовь не проходит, а прорастает, перевоплощается в новые грани этого дивного чувства. Все, что проходит, увольте, значит, и не любовь была. Райское ли, адское ли наваждение – Бог весть. Но не любовь.
…Бросив автомобиль, он бродил парким днем переулками, и странно ему было, и чудно. Солнце спрятало свои лучи где-то вверху, за дождем.
