воспоминания.
Жорик — это чайный гриб моей бабушки. Она держала его в трехлитровой банке, накрытой марлей, на кухне в тепле и уверяла нас всех, что он живой. Бабушка с ним разговаривала, купала его, а потом… пила. Она пыталась подсадить на гриб всю семью, рассказывая о полезных лечебных свойствах этого чудовища. Но ни одно положительное качество не могло затмить его внешнего уродства. Жорик был скользким, противным, омерзительным существом, живущим в банке. Он быстро нарастал слоями, и когда этих слоев становилось много, они отделялись друг от друга, точно огромные губы. Иногда мне казалось, что Жорик пытается что-то сказать этими губами, и в этот момент я ненавидела его еще больше.
И вот как-то раз я заикнулась, что Леон дома болеет ангиной. Бабушка быстро спохватилась и начала расхваливать своего Жорика, мол, этот чудо-гриб вылечивает ангину за сутки полосканием и употреблением в теплом виде.
Я страдала от того, что не могла целовать Леона, у меня любовь подгорала, а тут проклятая ангина. И как-то меня так подкупили эти слова «за сутки», что этим же февральским морозным вечером я тряслась с трехлитровой банкой в маршрутке в направлении дома Игнатовых. Дубак стоял страшный, но даже я не была так закутана, как чудовище Жорик. Бабушка обернула окаянного махровым полотенцем, потом детским одеяльцем, а сверху накрыла пакетом, но не плотно, как сказала бабушка — «чтобы дышал».
Леон долго и томительно рассматривал «питомца», а потом спросил, что с ним нужно делать. Вот тогда я и решила над ним подшутить, сказав, что Жорика нужно приложить на шею, как грелку. Игнатов, конечно, сначала послал меня вместе с Жориком куда подальше, но потом, когда я тонко намекнула о перспективе долгих и страстных поцелуев, обреченно согласился.
Я еле сдерживала себя в руках, когда Леон доставал голыми руками Жорика из банки: он матерился, плевался, его корчило и тошнило, а я давилась смехом от одного вида лица Леона.
Я, конечно, потом призналась, и Игнатов ничего никуда не прикладывал, но нам с Жориком досталось: после моего признания Леон бегал за мной по квартире с чудовищем в руках, грозясь приложить оного на мой длинный язык, а потом сжечь.
Не меня, конечно, а Жорика.
А, может, и меня. Вместе с Жориком.
Я тихонько смеюсь, погружаясь в эти воспоминания.
— Слушай, — протягиваю я, — а помнишь, мы ходили в поход с твоими одногруппниками? — жду ответного кивка Леона и продолжаю. — Там, у костра, ты мне рассказывал байку о пропавшей невесте. Будто ночами в этот самом лесу ходит когда-то пропавшая невеста и ищет своего жениха. Она может забрать с собой любого молодого, неженатого парня, но если эту ночь провести с девушкой, а ей оставить что-нибудь из личных вещей в качестве откупа, то можно этого избежать.
— Я просто хотел с тобой спать. В одной палатке, — подтверждает мои догадки Игнатов.
— Это я поняла! Но знаешь, — мне неловко признаваться в этом спустя столько лет, но раз уж у нас такой располагающей вечер, то… — я ведь решила перестраховаться и оставила рядом с палаткой свои трусы. А на утро их не обнаружила, — стискиваю губы.
Я действительно оставила трусы.
Ну, потому что ничего другого у меня не было: ни резинки, ни заколки. Я ехала на природу. Ну не оставлять же шорты или футболку в самом деле? Трусы мне тогда показалось меньшим из бед.
Леон как-то хитро в меня вглядывается и отворачивает голову к окну. Вижу, что его губы плотно сжаты в тонкую нить, а сам парень с трудом пытается подавить рвущийся наружу смешок.
Стоп.
— Подожди, — хватаю его за подбородок, разворачивая голову к себе. Смотрю в глаза, которые мне не врут. — Поверить не могу. Это ты? Ты забрал мои трусы?
— А ты хотела, чтобы на утро кто-нибудь из парней нашел твое нижнее белье? — натурально возмущается.
— Леон! — кручу головой. — И что ты с ними сделал? Ой, нет, молчи. Не хочу знать, — закрываю лицо руками, под которыми мои щеки алеют. — Фетишист ненормальный.
Я и не заметила, как сама втянулась в водоворот воспоминаний, и вот мы уже сидим рядом, плечо к плечу на нашем паласе и в нашей квартире. В комнате тускло горит свет, и только стрелка часов хладнокровно напоминает об утекающем от нас времени: «Вот, пользуйтесь, пока оно еще есть, но не забывайте, что оно так скоротечно…».
Тик-так, тик-так…
Сколько мы так просидели в полном молчании, не знаю: может минуту, а может и полчаса. И как бы не хотелось оставить этот момент, но проклятая стрелка неумолимо твердит «пора».
Тик-так, тик-так…
— Леон, мне сейчас хорошо. Ты понимаешь меня?
Нужно начать, нужно сказать, нужно содрать этот чертов пластырь недосказанности. И пусть будет кровоточить, болеть и сочиться. Но так будет правильно. И честнее. И лучше.
Всем.
Он молчит.
А я продолжаю:
— И дело не в ком-то другом, как ты мог подумать. Дело во мне. В моих ощущениях. Я так привыкла жить под постоянной опекой, вниманием и отсутствие проблем, что, оставшись одна, поняла, что не приспособлена к этой жизни. Сначала я была папиной дочкой, потом вышла замуж за тебя, и все бытовые обязанности легли на твои плечи. А что делала я? Пользовалась? И даже после развода мои проблемы продолжаешь решать ты, — замолкаю, погружаясь далеко в себя. — Чем ты питался вообще? Как мы не умерли с голоду?
Леон хмыкает. Горько. Ему есть, что сказать, но он молчит, давая возможность высказаться мне.
— Я так фанатично хотела ребенка, совершенно не задумываясь, а какая я буду мать?
— И опять тишина. Только дышать стало трудно, душно.
— Как так получилось, что после того вечера мы не помирились, а развелись? — теперь Леон смотрит на меня, а я вывожу узоры на светлом паласе.
— Наверное, мы оба к этому пришли, — пожимаю плечами. — Знаешь, а я ведь ждала, что ты придешь, ну или хотя бы позвонишь. Как обычно.
— Да, я всегда первым приходил мириться. Но в тот раз что-то щелкнуло, и я решил, что, если ты сама позвонишь,
