дровами и углем.
Когда мы приехали, паек выдавали на дом. Его нужно было получать в баталерке. Тима рассказал, куда идти и как брать. Иду в баталерку мимо ангара, а перед ним сидели пилоты из другой эскадрильи. Сразу уставились на меня:
— Кто знает, чья это краса пошла?
Никто не знал, лишь Лешка Воробьев заявил:
— А я знаю!
— Так скажи.
— Скажу, но не бесплатно.
— А что ты хочешь?
— Вы же знаете, что я сегодня дежурный. Вот выполните за меня работы, тогда скажу.
— Ладно, договорились.
Выполнили работы и к Лешке:
— Ну, теперь говори.
— Э, нет, я ведь и завтра дежурю, тогда и скажу.
Вечером Лешка заявился к нам и со смехом рассказал эту историю. Знаю, что за него и на следующий день работали, а вот сказал он им или нет — не в курсе. Лешка был такой, что мог и не сказать. А с его женой Райкой я подружилась.
Наша комната была маленькая, тем не менее у нас некоторое время жил Сидоровский, приехавший из Германии. Летчиков из Германии я засекла еще в Балтийске. Они пытались погрузить свое имущество на катер, а матрос препятствовал им, уговаривая подождать.
— Вот скоро подойдет грузовой катер, вы на нем и поплывете.
— Не могу ждать! — кричал один из офицеров (Борька Типашкин, как выяснилось позже). — Я три дня уже не ел супа.
Я рассказала об этом Тиме, и он сказал:
— Кажется, это наши из Германии вернулись.
И действительно, вечером они пришли к нам в гости со знаменитым ведерком. Это серебряное ведерко, где-то на 1,5 литра, для охлаждения во льду шампанского наполняли в магазинчике водкой, и по свидетельству Лены (впоследствии Сидоровской) оно мелькало не раз за день. Когда они первый раз явились к нам, пришлось выставить закуску и участвовать в застолье. Гости ушли, а Сидоровский у нас остался. Правда, на мешке картошки заснул и Рябенко, но Типашкин с Базановым вернулись за ним и увели с собой. Сидоровского устроили спать на диване.
На следующий день вечером они опять начали стучаться к нам.
— Не открывайте, — зашипел Сидоровский.
Но как не открыть! Они бы своим стуком и криками переполошили всю казарму. Пришлось их впустить, а с ними за компанию и полкового врача СС (Сергея Сергеевича). Опять было застолье.
Пришлось Тиме на трезвую голову переговорить с ними. Он объяснил, что теперь женатый человек и ему подобные пьянки ни к чему. Больше они к нам с ведерком не заявлялись.
Сидоровский вскоре съехал, так Тима привел прибывших в полк после летного училища молодых летчиков. Но Иван Давыдов, здраво оценив обстановку, сказал, что они лучше пойдут к холостякам. А Сидоровский недолго ходил один, женился на Лене, продавщице в магазине. Злые языки говорили, что Сидор женился на шмутках. На самом деле он женился на устроенном быте, который ему всю жизнь обеспечивала Лена.
Начальник штаба Дармограй был для Тимы врагом № 1. Жил он также в казарме, в торце ее у него была квартира из нескольких комнат. У него, видимо, с Тимой и раньше были стычки, а тут еще при встрече после нашей женитьбы и знакомстве он заявил мне при муже:
— А вы — смелая женщина, собираетесь жить с таким характером.
Подобное высказывание любви к нему не прибавило. А вот дармограевские мальчишки, по возрасту такие же, как и тургеневские девчонки, чуть ли не каждый день прибегали ко мне, чтобы я помогла им сделать уроки.
В Балтийске, откуда на Косу можно было попасть на катере, оставалось еще много разрушенных зданий. Одно из них выходило на площадь, где стоял памятник Вильгельму, основателю Пилау — так при немцах назывался Балтийск. У этого дома уцелели лишь стены, а внутри все было разрушено. И на его стене на высоте третьего этажа кто-то написал:
Чтоб обосрать морскую славу,
Какой-то х… создал Пилау.
И стрелка указывала на памятник. Причем эта надпись выполнена была вполне профессионально. Не знаю, но весьма сомнительно, что ее сделали по инициативе политотдела флота. Меня же поражало — как туда «художники» смогли забраться.
На Косе на берегу моря была рыбацкая деревня, в которой жил один дед. Я познакомилась с ним таким образом. Плита, сделанная Тимой, коптила, и я вытащила кастрюли на улицу, чтобы оттереть их песком. И не заметила, как рядом на скамейке появился этот дед. Он спросил:
— Дочка, ты что здесь, с папой?
Не желая вдаваться в подробности, я ответила:
— Да.
— А откуда ты?
— Из Ленинграда.
В то время Ленинград имел героическую репутацию, и дед проникся ко мне симпатией и сочувствием. У большинства окружающих ленинградцы пользовались уважением.
На следующий день я по бетонке отправилась к нему в гости за три-четыре километра. Рыбацкая деревня состояла из немецких домиков желтого цвета с красными кирпичными крышами. В подобных домах жили и наши дивизионные. С дедом жили его жена и взрослый сын, который работал рыбаком в артели. Меня накормили, конечно, рыбой жареной и копченой, напоили чаем. Деда я еще навещала не раз. Как-то он предложил купить свежевыловленных угрей. Лешка Воробьев сразу заявил, что он с ними возиться не намерен. А Тима сказал:
— Давай бери.
Мы с Райкой Воробьевой взяли сумку, закрывающуюся на молнию, и пошли за рыбой. Дед кинул нам в сумку угрей, мы сумку застегнули и направились домой. И пока мы шли, угри колобродили в сумке и даже нагнали на Райку страх, так что она предложила:
— Давай оставим их на дороге.
— Ну да, что мы, зря деньги тратили?!
Сумку оставили у нас в кухне, а угри утихомирились только на следующий день. Тима их почистил, я порезала, так куски и на сковородке при жарке топорщились. Зато какая вкусная оказалась рыба!
В рыбацкой деревне магазина не было, так дед приходил в наш за хлебом, но не всегда удачно. За хлебом всегда выстраивалась очередь, и его быстро разбирали. Поэтому я стала покупать хлеб и на него. Как-то завезли растительное масло, и Лена Сидоровская мне продала трехлитровый бидон. К неописуемой радости жены деда, я поделилась с ними. Так бабуся снабжала меня уже жареной рыбой. А еще когда тетя Аня прислала ленинградские папиросы — «Беломорканал», «Звездочку» и две пачки «Казбека», то «Звездочкой» я угостила деда. Он меня так благодарил! «Беломорканал» и «Казбек» скурили Тима с Сидоровским.
А один раз дед всучил мне огромного судака. Нести его у меня сил не было, так что я его
