class="p1">— Какие глупости вы говорили. Здесь уже были милиционеры. Их я тоже не пустил. Сейчас к нему нельзя. Вчера к нему даже с деловыми бумагами приходили, а сегодня — баста.
— У вас что — карантин?
— А вы надоедливый, — сказал в сердцах лечащий врач. — Какой к черту карантин? Просто больному стало хуже.
— Но ведь говорили, что рана неопасная?
Врач стал объясняться с Никсовым не из личной приязни, а потому что был уверен — не отвяжется. Настырный сыщик будет канючить под дверью, названивать врачам домой, портить нервы медперсоналу. Он решительно взъерошил волосы и сказал.
— Да, поначалу рана казалась неопасной, но уже томограф нас насторожил. И на следующий день мы получили подтверждение.
— Что такое томограф?
— Ну какая вам разница…Это послойный рентген, — обиженно продолжал врач. — Делается с помощью ядерно–магнитного резонанса. Дырочка‑то небольшая была. Мы думали обойтись традиционным, консервативным лечением, и вдруг обнаружилось внутреннее кровотечение.
— И что же теперь? Когда я смогу его увидеть?
— Если обойдемся без операции, то в конце недели.
— А если с операцией, то через месяц, — обречено пробормотал Никсов.
— Знаете что, — врач заглянул в его удостоверение, — Василий Данилович. — Я вам позвоню. Оставьте ваш телефон. Лев Леонидович уже спрашивал про вас, — добавил он, говоря всем своим видом: а то бы стал я тут с вами разговоры разговаривать.
Никсов опять сел за руль. Что делать? Назаписывал телефонов на целую страницу, а выяснилось, что и разговаривать не с кем. К Лидии он поехал из разумного соображения — не пропадать же сыскному времени за зря. В дороге позвонил. Лидия была уже в курсе всех дел, потому не удивилась визиту сыщика.
Ну и что? Проговорили они без малого час. Три раза пили кофе. От текилы он отказался, но позволил себе пригубить какой‑то очень хороший французский коньяк. Никсов быстро понял, что эта модная, лаковая женщина относится к тому типу людей, которые созданы для того, чтобы принимать восторги. Она была искренне убеждена, что вся мужская половина человечества, включая стариков и детей, влюбляется в нее сразу после знакомства и начинает сходить с ума, испытывать страсть, терять голову. Ну, и все такое. Описывать ее рекомендуется в терминах — "веки трепетали, грудь (очень тощенькая, между прочим) вздымалась, походка волнующая, жест — грациозный".
Полезные сведения Никсов мог черпануть только из следующей реплики:
— Наверное, все‑таки это я его оцарапала. Утром проснулась, смотрю — ночью ноготь сломала, — она протянула ухоженную лапку с надкусанным ноготком среднего пальца, — а вот здесь, у косточки, было красное пятно. Еле отмыла. Очень может быть, что это чужая кровь. Артурова…Сама‑то я не поранилась. Угощайтесь, — она пододвинула гостю бананы. — Очень неплохая закуска.
Бананы лежали на большом синем блюде. Два из них были наполовину очищены, один — со следами губной помады — надкусан. Вид этих полураздетых фруктов показался вдруг Никсову донельзя неприличным.
И еще она с удовольствием говорила про Инну. Странный женский треп, когда напрямую, вроде, не ругаешь человека, а как‑то все получается, что сама Лидия во всем белом и модном, а предмет беседы — в рубище и по колено в дерьме. Но все можно простить одинокой скучающей женщине, тем более, если она повторила фразу, которую ненароком, а может быть сознательно, обронил Хазарский.
— Инка Артура не любит, я давно заметила. Не знаю почему. Скорей всего из‑за того, что он ее не замечает. Она и так, и эдак, все желает быть центром внимания. А не получается…И какая женщина это простит?
21
Утром после завтрака вдруг зазвонил "плохой" мобильник. Марья Ивановна даже не сразу его нашла. Этот телефон плохо работал, и по нему уже давно никто не звонил, только заряжали на "всякий слцчай". О здоровье Левушки, три дня прошло с его ранения, сообщали по исправному хорошему телефону, который она всегда носила с собой в кармане фартука. А тут вдруг чужой непонятный звонок.
Марья Ивановна ужасно взволновалась, словно звонили с того света, но сразу успокоилась, услышав далекий, прерываемый сухим треском голос своей соседки Вероники. Викторовны. Вероника повторяла фразу несколько раз, все время прерывая ее позывными:
— Что? Не слышу! Маша! Не понимаю я ничего. Маша! Я тебя с таким трудом нашла. Ты должна приехать в Москву. За тобой приедет машина. В твоей квартире были чужие. Маша, ты меня узнаешь? Это Вероника!
— Узнаю. Здравствуй, дорогая. Что значит "чужие"? Говори помедленнее. Это плохой телефон. Слышимость отвратительная.
— Наш участковый — помнишь его? Саямов его фамилия. Так вот, Саямов считает, что ты обязательно должна приехать, потому что Галя не хочет у тебя жить, пока ты не проверишь, что именно пропало. Мы без тебя не поймем, что украли. Ты должна приехать.
— Да как же я приеду? Или за мной карету пришлют?
На этом связь прервалась. Марья Ивановна положила трубку в ящик стола и вернулась к газовой плите, на которой готовила уху Ворсику. Плотвичку, величиной с палец, принес вечером Федор, абориген по прозвищу Бомбист. В обмен за рыбу попросил стопку водки.
"Какие такие — "чужие", — размышляла Марья Ивановна. — И куда это она поедет и на чем? Если ее обворовали, значит, так тому и быть, потому что красть у нее совершенно нечего. Вот Галя — другое дело, у нее и шуба дорогая, и сапоги. Вероника всегда так. Вспыхнет, как порох, ничего толком не объяснит!"
Двухкомнатную крохотную квартиру за выездом Марья Ивановна получила в незапамятные времена. Тогда еще мама была жива, одной бы ей не по чем не дали. Многие годы отношения с Вероникой были чисто соседские, а подружились они в трудные времена при горбачевщине. Обе вместе талоны на продукты получали, вместе в очередях стояли. Потом Вероника сдала свою квартиру чеченской семье и вместе с мужем Желтковым и собакой Мусей уехала жить в свой загородный дом на Соколиную гору. Видеться они стали редко, но дружба их только укрепилась. Вероника и надоумила Марью Ивановну пустить к себе на постой хорошую девушку Галю. А тут как раз пенсионный возраст подошел, и Левушка предложил ей вести хозяйство в деревенском доме. Все складывалось замечательно.
Теперь подруги виделись только зимой. На три
