именно тогда, когда подвергался экзекуциям, проваливаясь после них в общую массу, лишенную имен, типологических и семантических признаков человека. Знаменитое изречение Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» в пространстве лагеря должно было выглядеть как «Меня мучат, следовательно, я существую», и чем сильнее меня мучат, тем это неоспоримее.
Парадоксально, но факт: в Концентрационном мире насилие являлось необходимым условием обретения смысла, так как только оно способно было пробудить сознание и мышление в человеке. Посредством насилия окружающие узника объекты попадали в орбиту его мировосприятия, то есть связь с ними давалась и воспринималась посредством насилия. Вступить в отношения с Другим (и в повседневном, и в онтологическом смысле) можно только посредством насилия, так как оно требовалось не только для общения с эсэсовцами и охраной, но и для поддержания связей с окружающими, стремящимися выжить за счет других. Выстроить социальные связи априорно означало включить в них насилие. Насилие трансформировало внешнее во внутреннее, привносило в человека извне смыслы и суть происходящего, становилось кровеносной системой Концентрационного мира, дающей этому миру связность и целостность.
Таким образом, лагерное насилие и связанная с ним боль, вторично изобретенные в Концентрационном мире, становились антропологическим пределом человеческого и приводили к принципиально новому понятию тела и представлению о нем, привносили телесность извне. Общепринятые представления о теле и понятия о нем, по замечанию Д. Кампера, связаны с христианским отношением к телу Христа, которое породило «теологию тела» и сделало мертвое тело (покойник, то есть «кто») притягательным, ввело его в границы человеческого бытия в виде гробниц в храмах, частиц мощей в иконах и реликвариях. А также с медициной, которая обозначило мертвое тело как труп («что») и сделала его предметом науки[260]. В лагере с помощью насилия тело лишалось всех феноменологических признаков, дехристианизировалось, полностью исчезала его культурная составляющая, и оно, отброшенное в архаическое состояние, становилось только плотью, способной источать из себя только боль.
В заключение необходимо напомнить, что есть распространенное утверждение, согласно которому насилие раскрывает настоящего человека. На самом деле это не является очевидным – хотя бы из-за неопределенности категории «настоящий», под которым обычно понимается нереализуемая в повседневности схема «целостный идеальный человек (то есть несущий в себе весь набор положительных качеств) в идеальных (то есть нейтральных) обстоятельствах». Кроме того, экстремальные методы воздействия на человека (насилие, унижения и т. д.) закономерно вызывают экстремальные реакции, которые чаще всего неотрефлексированы, и поэтому их едва ли можно называть органически присущими человеку. Особенно если речь идет о кратковременном насилии (пытке, избиении). Скорее всего, речь должна идти о мгновенных, инстинктивных реакциях на внешнюю агрессию сознания или плоти, обгоняющих способность их ментальной фиксации, осознания и распознавания. То есть реакциях, не являющихся выражением целостного человека. Кроме того, ссылка на насилие (в широком смысле – обстоятельства, не зависящие от человека) обычно используется для оправдания собственной логики действий теми, кто применяет насилие.
Таким образом, насилие, особенно в Концентрационном мире, нельзя считать необходимым фактором окончательного раскрытия человека, прежде всего для самого себя. Скорее речь должна идти о принципиально новых физических состояниях человека и его психики, раскрывающихся в условиях экстремально агрессивной внешней среды. Важнейшим фактором формирования и закрепления этих состояний становилось их постоянство, когда «чрезвычайная реакция», в обычных условиях возникающая ненадолго и не являющаяся нормальной, теперь становилась регулярной, обыденной, естественной, формируя принципиально новый психологический и ментальный образ человека.
Одежда и нагота
Одной из стратегий Концентрационного мира было сознательное и максимальное приближение человека к принципиально новому биологическому и психическому состоянию. В процессе этого приближения обнаруживались новые формы психофизической жизни, которые прежде не имели условий для раскрытия и реализации. Их проявлению способствовали постоянное насильственное обнажение человека (животное по определению нагое), качество пищи, формы и особенности ее приема, отправление естественных надобностей, род занятий и множество других, более мелких деталей. Данное состояние часто сравнивают с состоянием животного как непосредственные свидетели, так и исследователи («Для них мы не были людьми, – говорит один из свидетелей. – Мы были животными. Понимаете? Не люди. Просто безымянные номера, подопытные кролики»[261]), однако редукция состояния узника лагеря до животного уводит исследователя в сторону чистой биологии или даже зоологии, которая легко многое объясняет. Узник в лагере точно так же не был животным, как и сам лагерь – тюрьмой, о чем говорилось выше, хотя элементы того и другого, безусловно, присутствовали.
Насильственное обнажение человека в лагере было очень важным и исключительно действенным психологическим средством подавления личности. Один из узников свидетельствует: «Если транспорт прибывал в Освенцим пополудни, узники проводили всю ночь, независимо от времени года и погоды, обнаженные, под голым небом»[262]. «На нас посыпались приказания: «Раздеться догола! Быстро! Los! В руках только ремни и обувь…» – писал Э. Визель. – Нужно было сбросить одежду в глубине барака. Там уже была целая куча. Старые и новые костюмы, рваные пальто, лохмотья… Мы обрели истинное равенство – равенство в наготе. И дрожали от холода»[263]. «Мы несколько дней просидели без одежды, – вспоминал заключенный Освенцима Н. Васильев, – в чем мать родила»[264]. Однако и это не предел. Заключенные шталага под Штукенброком содержались полностью обнаженными с начала сентября до ноября – два с половиной месяца[265]. Т. Биргер обращает внимание на чувство, которое она испытала, когда ее заставили раздеться: «У меня не оставалось ничего своего, я превратилась в ноль, я была только голым телом – кожа да кости, – которое у меня тоже скоро отнимут»[266]. «Женщин заставили раздеться, – подтверждает другая узница. – В те времена люди были более стыдливыми, чем сейчас, и никогда не обнажались перед чужими. Для многих это было первым унижением. Потом их обыскали, проверив самые интимные места. Повели в душ, обрили – голову, подмышки, лобок»[267]. Необходимо подчеркнуть, что в то время у значительного количества женщин (особенно из ортодоксальных иудейских семей) не было опыта даже частичного обнажения и демонстрации своего тела не только перед незнакомыми людьми, но даже и перед собственными мужьями. «Я подумала, что Эрик был бы первым человеком, который должен был увидеть меня обнаженной»[268], – вспоминала Э. Эгер.
Что касается бритья волос вновь прибывших, то следует обратить внимание на то, что этот акт имел не только гигиеническое значение. Стрижка волос, изменение прически – один из общепринятых маркеров кардинальной трансформации социального статуса и внутреннего состояния (субкультуры, пострижение в монашество и т. д.). Стрижка наголо в армии или в заключении всегда была важнейшим средством унификации субъектов, знаком их принудительного подчинения внешней структуре. «Лишиться волос, – писала узница Освенцима Зузана Ружичкова, –
