в результате мы только и делаем, что под видом общения и дружбы впариваем друг другу всякие черные пальто, сотовые телефоны и кабриолеты с кожаными креслами. Замкнутый круг. Этот замкнутый круг и называется черный пи-ар.
Татарский так углубился в размышления о природе этого феномена, что совсем не удивился, когда Ханин однажды остановил его в коридоре, взял за пуговицу и сказал:
— Я гляжу, у тебя с черным пи-аром полная ясность.
— Почти, — автоматически сказал Татарский, только что думавший на эту тему. — Только не хватает какого-то центрального элемента.
— И я тебе скажу какого. Не хватает понимания, что black public relations существуют только в теории. А в жизни имеет место серый пи-ар.
— Интересно, — загорелся Татарский, — очень интересно! Потрясающе! А что это значит в практическом плане?
— Ав практическом плане это значит, что отстегивать надо.
Татарский вздрогнул. Мысли, туманившие его голову, разлетелись в мгновение ока, и наступила устрашающая ясность.
— То есть как? — слабо спросил он.
Ханин взял его под руку и повел за собой по коридору.
— Ты две тонны грин с дизелей получил? — спросил он.
— Да, — неуверенно отозвался Татарский. Ханин чуть поджал средний и безымянный пальцы на руке — так, что, с одной стороны, это еще не было «пальцами», но, с другой стороны, уже как бы и было.
— Теперь запомни, — сказал он тихо. — Пока ты здесь работаешь, ходишь ты подо мной. По всем понятиям так. Поэтому из калькуляции выходит, что одна тонна грин моя. Или ты на чистый базар выйти хочешь?
— Да я… Я с удовольствием, — ошарашенно пролепетал Татарский. — То есть я как раз не хочу… То есть хочу. Я сам поделиться хотел, только не знал, как разговор завести.
— А ты не стесняйся. А то ведь всякое можно подумать. Знаешь чего? Ты приезжай ко мне сегодня в гости. Выпьем, поговорим. Заодно и лэвэ забросишь.
Ханин жил в большой свежеотремонтированной квартире, в которой Татарского поразили узорчатые дубовые двери с золотыми замками, — поразили они его тем, что дерево успело потрескаться и щели в палец толщиной были кое-как замазаны мастикой. Ханин встретил его уже пьяный. Он был в замечательном настроении — когда Татарский с порога протянул ему конверт, Ханин нахмурил брови и махнул рукой, как бы в обиде на такую деловитость, но прямо на излете этого жеста вынул конверт из руки Татарского и сразу же куда-то спрятал.
— Идем, — сказал он, — Лиза есть приготовила.
Лиза оказалась высокой женщиной с красным от каких-то косметических шелушений лицом. Она угостила Татарского голубцами. Татарский ненавидел их с раннего детства, когда считал их заживо сваренными голубями. Чтобы побороть отвращение, он выпил много водки и, когда дошло до десерта, почти достиг ханинской стадии опьянения, отчего общение пошло значительно легче.
— А чего это такое у вас? — спросил Татарский, кивнув на стену.
Там висела репродукция сталинского плаката — тяжелые красные знамена с желтыми кистями, в просвете между которыми весело синело здание университета. Плакат был явно старше Татарского лет на двадцать, но распечатка была совсем свежей.
— Это? Это один парень, который до тебя работал, на компьютере сделал, — ответил Ханин. — Видишь, там серп с молотом был и звезда, а он их убрал и вместо них поставил «соса-соlа» и «соке».
— Действительно, — с удивлением сказал Татарский. — И ведь не заметишь сразу — такие же желтенькие.
— Приглядишься — заметишь. Этот плакат раньше у меня над столом висел, только ребята коситься начали. Малюта за флаг обиделся, а Сережа за кока-колу. Пришлось домой снести.
— Малюта обиделся? — удивился Татарский. — Да у него самого над столом такие надписи… Вы видели, что он вчера наклеил?
— Нет еще.
— У него над столом написано: «Как с деньгами?» Ну, это ладно, этот импульс мы понять можем. А теперь снизу такой текст появился: «У всякого брэнда своя легенда. У каждого Демида — своя планида, а у каждого Абрама — своя программа».
— И что?
Татарский вдруг почувствовал, что Ханин действительно не видит в такой сентенции ничего странного. Больше того, он сам вдруг перестал видеть в ней что-то странное.
— Я не понял, что это значит: «У всякого брэнда — своя легенда».
— Легенда? Это у нас так переводят выражение «brand essence». То есть концентрированное выражение всей имиджевой политики. Например, легенда «Мальборо» — страна настоящих мужчин. Легенда «Парламента» — джаз, ну и так далее. Ты что, не знаешь?
— Да нет, знаю, конечно. За кого вы меня принимаете. Просто очень странный перевод.
— Что делать, — сказал Ханин. — Азия.
Татарский встал из-за стола.
— А где у вас туалет? — спросил он.
— Следующая дверь, как из кухни.
Зайдя в туалет. Татарский уперся взглядом в фотографию бриллиантового колье с надписью «De Beers. Diamonds аге forever»[24], висевшую на стене напротив входа. Это несколько сбило его с толку, и несколько секунд он вспоминал, зачем сюда пришел. Вспомнив, оторвал листок туалетной бумаги и записал:
«1) Брэнд-эссенция (легенда). Вставлять во все концепции вместо «психологической кристаллизации».
2) «Парламент» с танками на мосту — сменить слоган. Вместо «дыма Отечества» — «АН that jazz». Вариант плаката — Гребенщиков, сидящий в лотосе на вершине холма, закуривает сигарету. На горизонте — церковные купола Москвы. Под холмом — дорога, на которую выползает колонна танков. Слоган:
ПАРЛАМЕНТ
ПОКА НЕ НАЧАЛСЯ ДЖАЗ
Спрятав листок в нагрудный карман и спустив для конспирации воду, он вернулся на кухню и подошел вплотную к плакату с краснознаменной «Кока-колой».
— Просто потрясающе, — сказал он. — Как вписывается, а?
— А ты думал. Чему удивляться? Знаешь, как по-испански «реклама»? — Ханин икнул. — «Пропаганда». Мы ведь с тобой идеологические работники, если ты еще не понял. Пропагандисты и агитаторы. Я, кстати, и раньше в идеологии работал. На уровне ЦК ВЛКСМ. Все друзья теперь банкиры, один
