денег. Вернее, может, и много, но никак не для человека, собирающегося сделать ремонт дома и поехать учиться за границу…
Я только хлопаю глазами, но никак не могу придумать достойный ответ. Богдан Алексеевич, видя это, замирает и ахает:
— …Или Греша тоже тебе заплатил за что-то сверху? За что? Нет, не говори! Я видел, как он на тебя смотрит! Он тебя обидел, Рита?! — Вязьмин подскакивает и опирается руками о стол. — Я его убью!
Боже! Как все за одну минуту докатилось до такого? Я в шоке, не знаю как реагировать. Но на сердце теплеет. Приятно, когда кому-то есть до тебя дело. Подскакиваю тоже.
— Богдан Алексеевич, всё нормально, сядьте, пожалуйста. Он заплатил мне миллион за то, чтобы я сыграла роль его невесты перед родными.
— Невесты?! — опять вопит Вязьмин, и не думая успокаиваться. — Ни за что! Этот кобель — не пара для моей дочери! Только через мой труп! Значит, так, Рита. Ты немедленно улетаешь отдыхать! Тебе нужно развеяться и выкинуть Гесса из головы! Как и ему надо выкинуть из своей любые о тебе мысли!
Я горько хмыкаю. Он наверняка уже выкинул. Устало падаю обратно на стул.
— Угомонитесь, Богдан Алексеевич. Я никуда не поеду, — говорю тихо, — буду делать ремонт и, честное слово, о Гессе вспоминать не стану, как и о работе в «Созвездии».
Вязьмин тоже садится и опять резко преображается. Мд-а, возможно, проблески актёрского таланта у меня от него.
— А если я скажу, что в случае согласия на отдых ремонт возьму на себя? — вкрадчиво спрашивает Вязьмин. — Как тебе такое предложение?
Точно таким же тоном и с таким видом он уговаривал меня на прошлую авантюру. Он в своём репертуаре!
Но как же заманчиво оно звучит! Мне очень хочется уехать к морю. Не ломать голову, как уложить ремонт в ограниченную смету — мечта любого человека. А ещё я обижена на маму и не готова говорить с ней по душам в ближайшие дни. Потом, конечно, остыну и выслушаю, но это позже. Смотрю на Богдана Алексеевича из-под ресниц. Может, наплевать на всё и согласиться? Он мне так-то за восемнадцать первых лет жизни алименты должен.
И я решаюсь перейти на другой уровень разговора.
— Буду откровенна…
— Правильно, мы же близкие люди! — одобряет Вязьмин.
— Вот это и настораживает, — киваю, пристально выглядывая в глазах скульптора подвох, — я не верю в то, что вы за одну секунду возлюбили меня, как родню дочь, и пытаюсь понять — в чем смысл? Простите, Богдан Алексеевич, но я вас знаю и не верю в сказки. Вы не делаете ничего, что вам не приносит пользу.
Вязьмин меняется на глазах. Он будто расслабляется и окончательно скидывает маску. Становится взрослым, деловым и чуточку усталым.
— Прости, Рит. Ты права, — задумчиво потирает бровь. — Нам нужно отбросить игры в сторону и поговорить предельно откровенно. Я готов тебе выложить всё как на духу.
И на этот раз я его словам безоговорочно верю. Не знаю почему. Может быть, из-за того, что при всех творимых им закидонах я никогда не испытывала к Богдану Алексеевичу неприязни. Может, потому что преклоняюсь перед его талантом. А может, потому что в глубине души жалела верить. Или кровь подсказала?
— А я готова выслушать и не рубить с плеча, — обещаю по всем сразу причинам, не докапываясь до истины, и наливаю в стаканы квас.
Себе и ему. Разговор у нас будет непростой. Наверняка захочется промочить горло.
— Мне неприятно об этом говорить, Рит, но я очень несчастен и одинок, — начинает Вязьмин, опустив подбородок на сложенные замком руки. — Жизнь проходит, и с каждым годом я всё отчетливее понимаю, как много наделал ошибок и сколько возможностей упустил. Я был женат на женщине, с которой никогда не имел душевной близости. А ту, что была дорога, обидел. Женился на картинке, потому что это было престижно и возвышало меня в глазах окружающих. У нас есть дочь, твоя младшая сестра, ей двенадцать…
Это я знаю. Читала в красной папке. Но тогда девочка не была моей сестрой, и я даже имени её не запомнила.
— Как её зовут? — спрашиваю шёпотом.
Мне хочется его пожалеть, погладить, но не решаюсь.
— Купава. Это я выбрал ей имя, но на этом всё, — с горечью признаётся скульптор, — дочь не хочет меня знать и даже не принимает подарки, потому что её мать сказала, что я сумасшедший извращенец. Купава ей верит.
Я хмурюсь и сжимаю под столом кулаки. Мне до слез жаль Богдана Алексеевича, а жену его хочется прибить!
— Вы не сумасшедший и не извращенец! — с чувством заверяю я его. — Я же видела ваше кладбище шедевров. Вы очень талантливый!
— Вот мы и дошли до сути, Рита. Ты единственный человек, который пытается относиться ко мне лояльно. Я не могу тебя потерять, как когда-то потерял твою маму, к которой у меня были настоящие чувства. Ты не представляешь, как я себя ломал, чтобы не сорваться и не поехать к ней, наплевав на родителей. И ты не представляешь, как я сейчас жалею, что этого не сделал.
— Не надо жалеть, — говорю, поддаваясь порыву, — может, правду говорят про то, что всему своё время?
— Может, ты и права, дочь. Может… Но я прошу тебя дать мне шанс всё исправить.
И тут меня словно молнией поражает догадкой:
— Вы хотите меня отправить отдыхать, чтобы остаться с мамой и попробовать помириться? — выдыхаю пораженно.
— Бинго! И получить настоящую семью с женой и дочкой, — как на духу сознается Вязьмин.
И вот в это я тоже верю. Во внезапную отцовскую любовь — нет, а во вновь вспыхнувшие старые чувства — да. И меня это трогает! Потому что мама тоже одинока и, судя по всему, однолюбка.
— Договорились, — говорю и протягиваю ему руку. — Я согласна вас поддерживать. Только пообещайте не устраивать спектаклей, где я потерянная в детстве и наконец обретенная малышка, а вы отец года.
— Знаешь, Рит, я смотрю на тебя, слушаю и любуюсь. Лана воспитала тебя прекрасным человеком: не испорченным, честным и добрым. Я, конечно, сейчас могу тебе пообещать что угодно, но не уверен, что это будет искренне. Мне действительно очень хочется о тебе заботиться, опекать и
