нет доски, и ты не можешь двигать фигуры, но будь уверен, тот, кто первым поймет этот процесс, тот и выиграет войну. И никакие пушки, танки и самолеты их не остановят.
— Процесс эффузии? — Лео скосился на профессора. — Или, как там правильно? Диффузии?
— Диффузии, — улыбнувшись, кивнул Альфред.
— Альфред, вы все время повторяете про достаточные количества. Эти количества должны быть достаточны для чего?
На этот раз Альфред посмотрел на него взглядом старшего, который сейчас откроет юноше нечто, после чего тот станет мужчиной.
— Однажды ты спросил меня, для чего нужно отделять уран-235 от урана-238.
— Теперь я понимаю, что речь идет о некоем способе укрощения энергии, — произнес Лео. — Может быть, источнике энергии? Двигателе? Для танка или для корабля.
— Да, но, боюсь, для гораздо более мощного устройства невероятной разрушительной силы.
— Вы имеете в виду бомбу? — У Лео расширились глаза.
Альфред откинулся назад и улыбнулся, сдаваясь.
— О ее части, да. Более мощной из всех, что когда-либо производились. Это как тысяча бомб, Лео. В одной.
— Тысяча бомб? — Лео посмотрел на схему, нарисованную профессором. — И все это отсюда, из диффузии?
Альфред виновато кивнул.
— Мой друг Бор постулировал, что если бомбардировать небольшое количество чистого урана-235 медленными нейтронами, этого будет достаточно, чтобы начать цепную реакцию, которая разрушит всю его лабораторию, все здание, и все, что его окружает на километры вокруг. Если ты сможешь выделить изотоп, Лео. И в достаточном количестве, — покачал он головой. — Вот ответ, мальчик.
Лео присел. Лицо профессора было торжественно бледным, и взгляд Лео стал серьезным:
— Простите. Простите меня, профессор, за то, что я скомкал ваш рисунок.
— Ничего. Такое случается между коллегами, время от времени. Послушай, я знаю, что это очень трудно. Я понимаю, что твоя голова переполнена вещами, которые я не объяснил тебе до конца. Я не сомневаюсь, что ты предпочел бы играть в шахматы все свое свободное время, сколько бы у тебя его не было. Бесспорно, твоя новая соперница гораздо привлекательней меня.
Лео улыбнулся и покраснел.
— Но кому я должен передать всю эту вашу информацию? Если мне удастся выбраться отсюда…
— Ученым, — сказал профессор. — Знаменитым ученым. Они захотят ознакомиться с ней. Может, в Британии. Или даже в Америке.
— В Америке? — с изумлением переспросил Лео. — Это мечты, профессор.
— Да, мечты. Но поверь, это перестанет быть мечтами, когда они узнают, что именно ты собираешься им сообщить. Ты будешь им нужен. Будешь, будешь.
Некоторое время они сидели молча, глядя на схему, нарисованную профессором. Лео пытался осознать услышанное. Бомба. Равная тысяче бомб. Более мощная и разрушительная, чем все, когда-либо созданное человечеством. Да, подобная новость превращает мальчика в мужчину.
Затем Лео взглянул на Альфреда и произнес без запинки:
— Плотность нейтрона для координат «p» строчное, «o» строчное, «z» строчное равна нейтрон «p» строчное умножить на «p» строчное, умножить на нейтрон «o» строчное, умножить на «о» строчное, умножить на нейтрон «z» строчное, умножить на «z» строчное, где «p» — радиус цилиндра, «o» — угол между диаметром и радиусом, а «z» — высота цилиндра.
— Идеально, — у Альфреда загорелись глаза, и он даже зааплодировал.
— Видите, я же умный, — добавил Лео.
— Да, ты умный, — Альфред вновь закашлялся, и внутри у него все хрипело.
— Вы больны. Я отведу вас в лазарет.
— Это всего лишь простуда. Если в лазарете я не поправлюсь за пару дней, сам знаешь, куда меня отправят — в трубу.
— А если вы тут не поправитесь за пару дней, то некому будет передавать ваши теории и формулы, — развил тему Лео.
— Да, ты прав, пожалуй, — согласился Альфред.
Они еще немного посидели. Мысли Лео путались от услышанного. Потом он объявил:
— Мы вместе выйдем отсюда, — он посмотрел Альфреду в глаза. — Вот увидите. Вы сами доставите свои формулы и схемы в Америку.
— А вот это уж точно мечты, — Альфред улыбнулся с нежностью.
— Кто-то сказал мне, что одного они у тебя не могут отнять — твои мечты.
— Да, я тоже так считаю, — согласился Альфред.
Лео решительно посмотрел на него:
— Мы выйдем. Вот увидите, — он протянул профессору рисунок. — Я весь внимание.
Глава 24
Он проснулся посреди ночи весь в поту. Он не мог вспомнить, где находится и почему на нем надета эта колючая пижама. Он ощущал дурноту, голова кружилась, живот сводило от спазмов. Он крикнул в темноту: «Марта!» Майская ночь была теплой, но его трясло, как будто стоял январь. «Марта, где ты?»
— Утихни, старик, — прошипел голос с соседней койки.
Кто это? У Альфреда возникло чувство, что кто-то смотрит на него сверху.
— Черт, у него жар, — произнес его товарищ по койке.
— Я так замерз, — сказал Альфред, стуча зубами. — Помогите мне, — позвал он на помощь. — О боже, живот… — Его затошнило.
Кто-то быстро принес ведро из уборной и пока его рвало, внутренности чуть не вывернулись наружу.
— Профессор заболел. Надо его вывести отсюда, — сказал кто-то.
Нет, пожалуйста, не надо. Я еще не готов.
На уровне инстинкта, он понимал, что оказаться в лазарете для него равносильно смерти. Вокруг него нарастала суета: люди подходили, переговаривались, ругались.
— Простите, — пробормотал Альфред, — где Марта?
— Твоя жена умерла, старик, — ответили ему.
Да, так и есть. Она умерла. И Люси тоже. Они обе мертвы.
— Заверните его в одеяло и отнесите в дальний угол, — произнес чей-то голос. Это Островский, снабженец. — Утром отправим его в лазарет.
— Если доживет до утра, — буркнул другой.
— Держись, старик, — это был Улли, булочник.
Он почувствовал, как его подняли. Альфреду казалось, что он смотрит на происходящее сверху. Три человека понесли его, завернутого, в дальнюю часть барака, куда отправляли больных.
Может, все к лучшему. Наверное, пора отступить и сдаться. Марта уже приготовила для него чай с миндальным печеньем и вечернюю газету.
— Все будет хорошо, профессор. Не сдавайтесь, — увещевал его кто-то.
— Боже, он весь горит!
— Ему очень плохо, — услышал Альфред.
— Принесите воды. — Через минуту он ощутил на пересохших губах струйку тепловатой жидкости.
В миг прояснения он ненадолго вырвался из забытья и понял, что с ним случилось. Будучи человеком науки, он все осознал. Здесь это равносильно смертному приговору. Болезнь еще не достигла его внутренних органов. Это хорошо. Однако это пятьдесят на пятьдесят. В лучшем случае. Хотя тут, где никому не было дела до того, выживешь ты или подохнешь, нетрудно предсказать, чем все кончится.
Он не мог умереть. Пока не мог.
Он должен был закончить работу.
Голоса смолкли. Он лежал, свернувшись калачиком, как однажды в детстве, когда, катаясь на коньках по замерзшему
