Я законченный провинциал, в общем. Вместе с этим я считаю, что я больший европеец, демократ и либерал, чем все те люди, что выдают себя за таковых… В сущности, Россия – провинция. Просто одна часть провинции себя нормально воспринимает в этом качестве, а другая кривляется и делает вид, что она – Европа [Прилепин 2016а].
Прилепин весьма недвусмысленно относит себя к тем, кто сознает свою провинциальность и дорожит ею. В своем «Письме из провинции лучшим людям», адресованном либеральным интеллектуальным кругам Москвы, он утверждает, что провинциальный статус имеет важное значение для его идентичности истинного русского и, как это ни парадоксально, истинного европейца. Не проясняя этот пункт в подробностях, Прилепин лишь подчеркивает разнообразие маршрутов своих зарубежных путешествий и популярность, преодолевающую границы и различие политических взглядов. «Наконец, – заключает он, – я русский человек, чего с вами никогда не случится» [Прилепин 20166]. Из журналистских работ Прилепина можно сделать вывод, что быть провинциалом – необходимое условие для того, чтобы быть настоящим русским и патриотом.
Можно было бы ожидать, что и в литературных произведениях Прилепина будет проявляться все та же непримиримая правонационалистическая риторика и антимосковская (в пользу провинции) позиция. Однако в этих романах, хотя действие их обычно происходит в провинции и в деревне, не прослеживается особенного желания проводить какие-то четкие границы между «зонами» страны. Скорее, у Прилепина больны все – и деревня, и провинция, и Москва, каждая по-своему. Видимо, это следует считать свидетельством его таланта и литературной интуиции: оперировать провинциальным мифом легко в интервью и провокационных эссе, но реалистическому изображению он не всегда поддается.
Прилепин называет своими литературными предшественниками деревенских прозаиков 1970-1980-х годов, которые мифологизировали русскую деревню как русский золотой век. В программном эссе «Я пришел из России» (2003) он пишет:
Каждый русский писатель хоть немного деревенщик, если он русский. Вся Россия – деревня, и чуть-чуть рассыпано провинциальных городов, и одинокий Санкт-Петербург. И заселенная нерусскими Москва. И опять – деревни. Как тут не стать деревенщиком, если в избах над вечным покоем в России живет больше людей, чем в трех европейских странах [Прилепин 2008в: 245-246].
И все же поэтизация деревни, пусть даже с меланхолическими нотками, в литературных произведениях Прилепина нигде не встречается. Санькя, герой одноименного романа 2006 года, возможно, лучшего у Прилепина, нигде не чувствует себя как дома: в умирающей деревне он тоскует, в провинциальном городе возмущается соседством разрухи и роскоши, «Макдоналдсами» и иномарками городских властей, и Москва, одинаково чуждая и деревне, и провинции, на него тоже не производит впечатления. Молодому человеку, как и многим другим вокруг него, нужна «идея», ради которой стоит жить, и поиски этой идеи приводят его в партию, объединяющую молодежь для протестов и насилия без какой бы то ни было позитивной программы.
Санькя постоянно курсирует между деревней, где живут его дедушка и бабушка, провинциальным городом, где он сам живет с матерью, и штаб-квартирой партии в Москве, где обитает его новая семья собратьев по оружию. Деревня – это место смерти, где Санькины бабушка и дедушка потеряли трех сыновей, включая отца Саньки, умерших от пьянства. Дедушка лежит на смертном одре, а бабушка не может найти утешения в своем внуке или увидеть в нем продолжение отца. Санькя не винит ее за отчужденность; он и сам не чувствует настоящей связи со своими бабушкой и дедушкой или домом своего детства: «Саша почти не чувствовал оживления от того, что он вернулся в места, где вырос. Ему давно уже казалось, что, возвращаясь в деревню, сложно проникнуться какой-либо радостью, – настолько уныло и тошно было представавшее взгляду» [Прилепин 2008а]. Уроженец деревни, он видит ее деградацию так же, как и Кирилл у Иванова: «Деревня исчезала и отмирала – это чувствовалось во всем. Она отчалила изрытой, черствой, темной льдиной и тихо плыла» [Прилепин 2008а]. Санькина ненависть к провинциальному городу настолько глубока, что он отказывается даже хоронить там своего отца: «Все равно в этом мерзком городе, который всегда был противен Саше, отца хоронить было нельзя» [Прилепин 2008а]. Наконец, Москва пуста, искусственна, ее легко запугать: «Город оказался слабым, игрушечным – и ломать его было так же бессмысленно, как ломать игрушку: внутри ничего не было – только пластмассовая пустота» [Прилепин 2008а].
Штаб партии, бункер, не принадлежит ни к одному из этих мест, и только там Саньке бывает хорошо: «В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда» [Прилепин 2008а]. Однако для всех его товарищей бункер – не дом, а временное убежище, место, откуда предстоит проложить путь к истинной цели Саньки – России, которую он не в силах описать, расположенной «бог знает где». Санькя чувствует, что его страну у него отняли, и «пытается ее себе вернуть» [Прилепин 2008а]. Ни он, ни читатель понятия не имеют, где эта Россия находится и что собой представляет. Санькя воспринимает эту утраченную Россию скорее как некое идеальное место, находящееся либо в прошлом, либо в будущем, но недоступное для бесправной постсоветской молодежи. М. В. Селеменева резюмирует чувство бездомности Саньки, да и всего его поколения:
Не нашедший себе места ни в деревне, ни в родном провинциальном городе, ни в столице, Саша Тишин находит себя в таком глобальном пространстве, как Россия… У Прилепина будущего нет ни у вымирающей деревни, ни у сонной провинции, ни у «пластмассовой» Москвы, будущее есть только у России, которую «союзник» Тишин стремится вернуть себе ценой жизни. Идеализм, который стоит за данным пространственным приоритетом, свидетельствует о том, что «герой нашего времени» в литературе XXI века находится в поиске новых геокультурных координат [Селеменева 2014: 70-71].
Эти новые геокультурные координаты, однако, можно найти лишь на старой карте, то есть в пределах российской географии, включающей столицу, провинцию (деревню) и Запад. Никаких новых координат для определения своей символической географии русская культура не ввела. Рассерженные молодые люди Прилепина этого не осознают, но сам автор как эссеист это понимает; в мечтах он позволяет себе перекроить эту карту в соответствии со своим идеалом России: без разделения на центр и периферию и с подвижной столицей: «Сегодня она на Волге, завтра на Енисее, послезавтра на Дону, на Оби, на Днепре» [Прилепин 20086: 167]. В крайнем случае он готов согласиться на паритет в масштабах страны:
Мне хотелось бы, чтоб в России было сорок тысяч центров развития, и каждый имел право голоса
