Может быть, именно в России модели формирования и функционирования элит в обществе важны особенно, ибо на протяжении долгого времени «узость круга» образованных относительно масс была особенно разительной. Если Ленину для революции понадобилась «революционно-социалистическая интеллигенция», чтобы создать сначала пролетариат из «материала», то похожей схемой руководствуется и Сперанский столетием раньше для планируемых реформ: «прежде надобно создать народ, чтобы дать ему потом образ правления». А задача «создания народа» падает на «известное сословие просвещенных умов», «покрытое непроницаемою тайною, от истинного просвещения почти всегда неразлучною» (1802).
Еще одна тема в этой связи – механизмы включения и исключения, границы интеллигенции. Она освещается через сопоставление интеллигенции с другими социальными группами, анализ механизмов рекрутирования интеллигенции, социальной мобильности и внутренних разделений в образованном слое.
Новая элитаНеизбежным было сосуществование и конфликты интересов «новых людей» интеллигенции с прежними элитами в обществе Старого режима. Слова и тут могут служить подспорьем. Обратим внимание, что и при своем появлении на свет, и впоследствии интеллигенция часто описывалась в терминах, приравнивавших ее к элитам Старого режима: духовенству («соль соли земли» Чернышевского, клерки (clercs), «новое священство» (nouveau clergé) и т. п.) или к дворянству, наравне с которым ставили французское noblesse de plume (дворянство пера) и латинское nobilitas literaria, немецкое Bildungsadel (дворянство образования), польское szlachectwo wiedzy (шляхетство знания) или пушкинскую аристокрацию писателей. Если в русском случае говорили об элитарности интеллигенции, то преимущественно в критическом ключе, приравнивая ее именно к привилегированным сословиям и эксплуататорским классам Старого порядка. Так анархист Михаил Бакунин обрушивался за «превозношение своего знания» и «умственный разврат» на «аристократов интеллигенции» и «попов науки».
Духовенство. В книге Жака Ле Гоффа «Интеллектуалы в Средние века» таковыми названы ученые клирики, к которым возводят начала рационального знания. И в XX веке клирики (клерки) продолжали обозначать во французском лиц интеллектуальных профессий: к примеру, в нашумевшем обличительном трактате Жюльена Бенда La trahison des clercs, переводящемся на русский как «Предательство интеллектуалов» (1927). Критики интеллектуалов обрушивались на их претензии практиковать невидимое и неформальное влияние на общество, подобно «владычеству жрецов» (Гельмут Шельски, 1975).
Вне западной церковной традиции с ее схоластикой и учительскими институтами этимология образованного слоя от духовенства не выражена столь ярко. Но если допускать многообразие разных родов знания и подразумевать под «знайками» не только мыслящих рационально, но и причастных к откровенному, трансцендентному знанию, то начала генеалогии интеллигенции среди духовных лиц несомненно универсальны. Преемственность проступает постоянно и в Новое время. Я уже упоминал про ригоризм наполеоновских «университетов», которые напоминали военно-монашеский орден для преподавателей. Но, к примеру, и в Англии до второй половины XIX века преподавателям Кембриджа и Оксфорда вменялся в обязанность целибат. Язык, стиль жизни, одежда, пространство, отведенное знанию сакральному и светскому, – все пересекалось друг с другом.
Еще важнее доставшееся образованному сословию от духовного наследие в ключевых понятиях. Устами немецкого философа Карла Шмитта уже в 1930‐х годах было заявлено, что «все значимые понятия современного государственного учения о государстве – это секуляризованные понятия богословия». Так и все базовые слова лексикона интеллигенции соотносятся или отталкиваются от сакрального языка, в чем мы уже не раз имели случай убедиться.
Не только в России авторитету знания предшествует авторитет святости. Если в модерном обществе функция интеллигенции заключена в представительстве, то в обществе традиционном это предстательство «молящихся» перед «воюющими» и «трудящимися». Если миссия духовного знания состоит в нравственном совершенстве личности и ее спасении, то те же самые функции начинают приписывать нововременному знанию. Интеллигентность в этом случае – параллель к святости: и в «обоженной» личности, и в интеллигенте развита концепция идеального человека через приобщение к спасительному знанию. Варианты сосуществования могут быть различны. Но, конкурируя на одном поле, духовное и образованное сословие чаще живут в разной степени конфликта, чем в гармонии друг с другом. Помимо отвлеченных, вступают в дело и общественно-политические факторы: духовенство, как правило, встроено в механизмы господства Старого порядка, которые интеллигенция критикует.
После всеядных «аббатов» Просвещения последующие отношения между духовным и светским образованным сословием во Франции могут служить едва ли не образцом такого конфликта. Французское общество не только в эпохи катаклизмов, но и в мирный период Третьей республики жило в обстановке «манихейских разделений», которые выливались в настоящие «франко-французские войны». Появление интеллектуалов на рубеже XIX и XX веков неотрывно связано с этой атмосферой двух Франций: католическая и национально-почвенническая, скорее сельская страна противостояла светской (лаицистской), республиканской, прогрессистской и городской. Эта пропасть особенно хорошо заметна в области начального школьного образования, которое почти до конца XIX века относилось во Франции к ведению Церкви, и где конфликты с новой светской школой были запрограммированы. Виктор Гюго обличает «ненависть к разуму/интеллигенции», указывая, что в каждой деревне «на всякий факел просвещения, несомый учителем, найдется свой гаситель-священник». На местном уровне, в глубинке сельских коммун, свидетельства школьных учителей и кюре особенно красноречиво свидетельствуют о «школьных войнах» за умы и души. Пресса этого периода полна анекдотами вроде случая в маленьком городке Шинон, где партия католиков и «свободомыслящих» ставят каждая свой памятник Жанне д’Арк, со своим торжественным открытием и освещением во враждующей местной прессе.
В то же время немецкий случай убеждает нас, что ничего предопределенного и универсального в подобном конфликте не было. Духовную родину «образованного бюргера» в Германии составляла Реформация. В отличие от католического мира, десакрализация приняла в протестантстве иные объемы и формы, и основой для зарождавшейся интеллектуальной традиции стала здесь попытка синтеза двух измерений. «Фанатичное стремление к трансцендентному» (Готфрид Бенн) протестантов, «неизменность, с которой отвергается любой материализм исторического или психологического рода как не удовлетворяющий постижению и описанию жизни» отражались и на практическом поведении. Мир освящается работой над ним, отсюда знаменитое протестантское самопринуждение к труду как основа социального поведения. Отсюда культ долга и призвания, службы – ближнему и дальнему (государству), а равно тяга к самореализации и неудовлетворенность: «протестанты хуже спали и были успешнее» (Томас Ниппердай).
Иному отношению к святости и таинствам в протестантизме соответствует иное понимание священства. Учение о «всеобщем священстве» десакрализует фигуру пастора, и в принципе этой функцией может быть наделен каждый. Отсюда постоянное пополнение протестантского клира выходцами из бюргерства. В то же время, для того чтобы занять должность пастора, требовался известный уровень книжности. Развитие разума в образовании необходимо следовало из убеждения протестантов, что без книжных знаний не понять Священного писания. Только «ученые слова убеждают крестьян» (mit gelehrten Worten überredt man Bauern), наставлял «Мартын Лютор». Пасторство как «служение слову» требовало квалификации: знания древних языков, риторики и других дисциплин. Это послужило стимулом для развития системы образовательных учреждений разного уровня и перезагрузки университетской системы. Во второй половине XIX века связь немецкой образовательной идеи и протестантизма оформилась в так называемом «культурном протестантизме» (Kulturprotestantismus) Адольфа фон Харнака и Эрнста Трёльча.
