Илона их даже не перечитывала. Ни до, чтобы править, ни после публикации, чтобы насладиться славой. А вот в первых четырех-пяти Илона явно старалась. Вообще – несмотря на все ту же непроницаемость – здесь присутствовала какая-то живинка: остроумные реакции, ёмкие определения. Но это не главное. Важна была доминанта, а доминанта была такова: Илона уж точно обладала одной феноменальной способностью. Даже затрудняюсь ее определить. Словом, умела себя гениально преподнести, как говорят, позиционировать. «Самопродюссирование» и «автоменеджмент» Илоны Зулич были безукоризненны. В каждой фразе, причем ненавязчиво и даже вроде бы слишком скромно, звучало: «Я – лучше всех», «Я – пуп земли», «Я – это все». Это как-то само собой подразумевалось и не вызывало никаких сомнений. Не должно было вызывать. Само слово «я» в ответах на вопросы журналистов практически отсутствовало. Но в подтексте это «Я» вырисовывалось в виде огромной, прекрасной и таинственной подводной части айсберга. Это была гениально и явно по наитию выстроенная система намеков на неисчерпаемую глубину, на тайну собственной личности.
За этим всем я почувствовала вдруг такую любовь Илоны Зулич к себе и уверенность в собственной избранности, что мне стало даже неприятно. Я – центр мироздания. И никаких сомнений. Хладнокровие – как у чапековских саламандр. Зулич словно бы не удостаивала окружающих приведением доказательств, как Снежная Королева, что ли… Или Свидригайлов… Или все тот же Печорин… Бог ее знает. Но фишка заключалась в том, что это неисчерпаемое самолюбие Илоны было, как я чувствовала, не гранитно-бетонным и незыблемым, а именно вампирическим, самопожирающим. Да. Никому ничего доказывать Зулич не собиралась.
Там был забавный эпизод. Какой-то телепузик-журналист брал интервью для такого же телепузиковского luxury-журнала. Текст был таков:
– Скажите, Илона, а вы могли бы голой пройти по Тверской?
– Зачем?
– Ну, предположим, очень было бы нужно.
– Меня бы милиция забрала.
– Допустим, с милицией договорились. Полная Тверская народу. А вы – в чем мать родила.
– Конечно, прошла бы. Даже без «нужно». Если бы просто захотелось.
– А люди?
– Что – «люди»?
– Люди ведь смотрят… Тысячи людей.
– Пусть смотрят. Они мне заменяют фонарные столбы.
Здесь Илона выразилась совершенно честно. Я уверена. Насчет столбов. А что столбам доказывать?
Но себе-то она должна была доказывать свое самолюбие ежеминутно. Даже не доказывать, нет. Ему, самолюбию, требовалась пища. В виде поклонения, обожания. Или чего-то еще?.. Но все это рано или поздно становится скучным. Как будто человек очень-очень хочет, просто умирает от голода, но пища ему противна. Любая. И что дальше? Конец.
Помню, было около часа ночи. Не спалось. Я снова залезла в Интернет. Набрала «Илона Зулич». Кликнула по «картинкам». Высветился список: у каждой фотки – свое название. Не читая названия, пробежала по списку. Щелкнула по последней (фотография для «Cosmopolitan»). Я вздрогнула.
Илона одна. В чем-то вроде бедуинского бурнуса. Ослепительно-белого, как саван. Глубокое декольте. Красивая загорелая грудь. Илона – на фоне восточного сине-зелено-алого ковра. Обеими руками держит витой инкрустированный кинжал, направленный вниз.
И – чуть на себя.
Жемчужный маникюр. На лице – что-то вроде сатанинской улыбки.
В голове помимо воли пронеслось: «Этим все и кончится». Стало тошно. И даже сладковато во рту. В этой фотографии было что-то пошлое и вместе с тем страшное, роковое. Ни о чем не сказано так много пошлости, как о смерти. Я вспомнила могилы солдат на Крестовском погосте. Эти простые и честные могилы людей, которые хотели жить. А здесь: игра то ли в смерть, то ли… Я вырубила компьютер и легла. Куда меня занесло? Зачем все это? Разве так бывает? Кто я? И почему я? Какие карты? Какие дамы и короли? Бред какой-то. Спать. Сейчас засну и завтра проснусь в Крестах. Девчонкой-тарзанихой с вечными малиновыми ссадинами на коленках и в новых сандалиях.
Но я не спала до самого утра.
Вертелось что-то из детства. Сухая полынь. Яблоки падают. Скрипит колодец… Провалилась я только, когда за окном тускло-опалово затлело московское утро.
Глава 22. Лети, Дуся, лети…
Я получила новенький загранпаспорт с шенгенской мультивизой цвета июльской ряски. Билет до Рима. Вылет утренний, из Шереметьево-2. Позвонила маме. Я ей звонила каждый день.
– Все в порядке там, мамочка?
– Все хорошо, Дусенька. Храни тебя Господь.
В офисе сердитой осой жужжала кофеварка.
– Тебя повезет Сергей, – сказала Алла. – Там тебя тоже встретят. Выйдешь – ищи человека с табличкой «Дуся». Это будет твой постоянный шофер и переводчик. Зовут – Марко. По-русски говорит, как мы с тобой. Хочешь – сама води. Но не советую. Для начала можете прошвырнуться по Риму. Припасть к святым камням… Ну, там… Флоренция, Пиза… что поближе. Хочешь – шуруйте в Венецию или в Неаполь. Хотя не торопись. Успеешь. Не жадничай, не в совке… Запомни: Зулич прилетит в субботу. Так что с субботы обоснуйся в отеле. И живи себе. Задание тебе ясно. Дальше – как выйдет. И опять же запомни: постарайся, а не выйдет, не переживай. Лети, Дуся, лети…
Сергей вез меня в аэропорт по ранним утренним ноябрьским сумеркам, похожим на пыльное и запотевшее стекло. Доехать мы успели до начала пробок. Еле уложились. Когда сворачивали на Шереметьево, Ленинградка уже зловеще загустела по-совиному, с какой-то сонной угрозой глядящими стаями машин. Приехали мы за час до регистрации.
Сначала, еще в машине, я волновалась: все-таки летала я в жизни всего пару раз и давно. Всего один раз была за границей – в Турции.
Но странное дело: вся эта внезапно нахлынувшая совсем другая после моих Крестов, Курилок и Соснянсков жизнь с аэропортами, Римами, визами и прочим уже заранее показалась мне словно бы легкой и даже не совсем серьезной игрой. Причем я знала: правилами этой игры я владею не хуже других. Может быть, еще и не владею, но очень быстро научусь. Что-то было в этом пробуждении в «большой мир» от моего прибытия в Москву полуторадесятилетней давности. Дежавю. Тогда я почти сразу почувствовала: это мой город. Я знала: я поступлю в университет. И поступила, и покорила эту непокоренную Москву. И сейчас ощущение было то же: это мой мир. Да, он другой, он сложен. Но не сложнее того, который был внутри меня, не сложнее уже пережитого мною. И после того «крещения» Москвой, а потом любовью к Роберту, абортом, а затем – всей этой торгово-уголовно-провинциальной, неопрятной, нетрезвой и тяжелой мутью, после почти мистических чудес последних месяцев моей жизни – предстоящая жизнь предстала передо мной совершенно ясной доступной и интересной. Тогда я была еще девочкой, а сейчас я уже женщина. Мною овладел спокойный азарт еще не начавшей увядать зрелости. Я словно смотрела на происходящее с какой-то духовной высоты, но
