и коронован венцом, о котором до того времени не упоминалось в летописях, — шапкой Мономаха.
Провал заговора Василия и коронация Дмитрия-внука совпали еще с одним важным событием — появлением Судебника 1497 г., первого общерусского кодекса законов после древней «Русской правды». Имел ли Курицын какое-либо отношение к введению этого кодекса? Исследователи усматривали связь между рассуждениями о борьбе со «злом, татьбой и разбоем» в «Повести о Дракуле» и провозглашением «правого суда», направленного против «татьбы», «разбоя» и всякого «лихого дела» в Судебнике. Но в «Повести о Дракуле» говорилось не только о борьбе со «злом», но и о равенстве всех — бояр, священников, иноков и «простых» — перед законом. Соответствовал ли Судебник этому идеалу? Еще «Русская правда» резко разграничивала наказание за убийство или преступление, совершенное против «княжа мужа», «людина», «смерда» (крестьянина) и холопа; сходное разграничение предусматривал в XVI веке и Судебник Ивана Грозного для наказания за оскорбление, нанесенное детям боярским, «гостям большим», «торговым людям» или крестьянам. Но в Судебнике 1497 г. такого разграничения нет{136}. Почему? Из-за того ли, что подобная статья уже существовала в предшествующем законодательстве, или потому, что законодатель не желал подчеркивать такое различие? Этого мы не знаем. Во всяком случае прямо идеалам «Повести о Дракуле» Судебник не противоречил.
Как отражались все эти события на церковных делах? В 1494 г. противникам митрополита-вольнодумца Зосимы удалось добиться его отставки (она произошла как раз в то время, когда Курицын находился за рубежом). Но поставленный на место Зосимы новый митрополит Симон не оправдал надежд врагов ереси. В 1498 г. он благословил венчание Дмитрия шапкой Мономаха, а в следующем году дал благословение великому князю на еще более нечестивое дело. В 1499 г. был нанесен удар самому богатому церковному землевладельцу страны — Геннадию Новгородскому; великий князь забрал у него монастырские и церковные земли.
Курицын мог надеяться: еще немного и великий князь осуществит церковные реформы, подобные чешским, — реформы, которые в следующем столетии получили в Западной Европе (Скандинавия, Англия и ряд германских княжеств) наименование «княжеской реформации». В Москве осуществить «княжескую реформацию» было даже легче, чем в западных странах: русская церковь в конце XV века не зависела от папы и каких-либо зарубежных иерархов. На Руси в то время не признавали ни патриарха-униата, пребывавшего в Риме, ни его православного соперника, оставшегося в захваченном турками Константинополе. Когда в 1495 г. в митрополиты был поставлен Симон, Иван III (которого митрополит торжественно именовал «самодержцем»), совершил поставление Симона по образцу поставления патриархов, подчеркивая этим независимость русской церкви.
Объявив греческое православие «нарушившимся», русский государь мог строить свою церковь как бы заново. Но этому серьезно препятствовало одно обстоятельство. Митрополия «всея Руси» охватывала не только те земли, которыми владел московский государь к концу XV века: Москву, Новгород, Тверь и покорный воле великого князя Псков, но также и Киев, Гомель, Брянск, Смоленск — все западные русские земли, входившие в состав древней Киевской Руси. Но западнорусская церковь имела своего митрополита, признанного в отличие от его московского собрата патриархом. Для того чтобы провести «княжескую реформацию» в митрополии «всея Руси», всю эту Русь нужно было собрать воедино.
Уже с 80-х годов важнейшей задачей московской политики стала борьба за западнорусские земли. Польско-литовские государи чувствовали силу Москвы; в 1494 г. литовский князь Александр предложил Ивану III покончить со старыми спорами и скрепить мир семейным союзом. Великий князь согласился, но поставил условие: выйдя замуж за католика Александра, его дочь Елена Ивановна должна была сохранить веру отцов — православие; литовский князь не смел «нудить» к перемене исповедания не только жену, но и ее единоверцев. Речь шла не о пустяке: православным было почти все население литовской Белоруссии и Украины; к «латинству» его «нудили» постоянно, и теперь великий князь получил постоянный повод для вмешательства. «Служебница и девка» Ивана III, как именовала себя Елена Ивановна в письмах к отцу, оказалась превосходным дипломатом и политиком: перед мужем и его родней она делала вид, что слезно умоляет отца оставить «безвинный гнев» и не воевать с Александром, а через своих личных слуг сообщала в Москву об «укоризнах» за веру, испытываемых от деверя-архиепископа и свекрови, и советовала поставить перед ними новые условия — пожестче{137}.
По нескольку раз в год в Москву приезжали литовские послы; каждому посольству Курицын выражал негодование по поводу обид, учиненных единоверцам великой княгини. Весной 1500 г. Александру было заявлено, что терпение государя всея Руси истощилось. В апреле началась война; наступление русских войск было стремительным. В мае был взят Брянск; в июле русские разгромили литовские войска на реке Ведрошь и захватили в плен гетмана Острожского. Федор Курицын ждал, что со дня на день придет победа — победа, после которой начнется полное обновление Русской земли.
Конец Федора Курицына
Федора Васильевича «взяли», по всей видимости, летом 1500 г. — в разгар военных успехов русских войск. Что именно произошло в этом году, неизвестно, по-видимому (судя по краткому и достаточно темному сообщению одного местного летописца), Василий Иванович предпринял новую попытку «отъезда» (теперь уже на запад), и на этот раз попытка оказалась успешной для княжича. Иван III уступил Софии и назначил наследником Василия; Елена Стефановна и Дмитрий оказались в опале и были, как и Курицын, заточены{138}.
Федор Курицын был человек опытный и мог догадаться, что надеяться ему не на что. Ошибкой оказался весь его замысел, ошибкой была надежда на князя.
Что за человек был «державный» — великий князь Иван Васильевич, с которым так тесно была связана судьба Федора Курицына? В исторической памяти образ Ивана III заслонен и отчасти даже искажен образом другого Ивана Васильевича, его внука — Ивана Грозного.
«…Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец,
Так думал и свирепый внук его», —
говорит Борис Годунов у Пушкина. Рядом со «свирепым внуком» Иван III воспринимается как «смиритель бурь» и «разумный самодержец». А между тем в характере «Ивана Горбатого», как звал его слепой отец, было немало черт, доставшихся потом его «свирепому внуку». Иван был жесток не только по отношению к врагам, но и к своим слугам, и рассчитывать на его покровительство было опасно.
В отличие от своего английского современника, известного в истории монарха-горбуна — Ричарда III (царствовал в 1483–1485 гг.), увековеченного Шекспиром, Иван пережил борьбу за престол не в зрелом возрасте, а в детстве: за престол пришлось бороться и основном не Ивану, а его отцу — Василию II; власть его сына уже никто по-настоящему не оспаривал. Но всю волчью мораль междоусобной борьбы Иван
