И плевать, кто из них кто. Быть изгнанным из моего детища – означало быть изгнанным везде и отовсюду. Никто больше не возьмет на работу. Даже конкуренты.
Когда я учился в школе, меня пытались дразнить и унижать. Уродов всегда пытаются отправить на дно и загнать за плинтус, но я был слишком диким и слишком не боялся боли. Мама Самида как-то увидела меня, стоящего у камина и прижигающего кожу на руке лучиной. Я смотрел, как горит моя плоть, стиснув зубы, и вспоминал, как то же самое делали со мной солдаты. Тогда мне было больно. Сейчас нет. Я долгие годы учил себя не бояться ее. Приручал боль, пытался с ней подружиться. И у меня получилось. Больше никто и никогда не мог сломать и причинить страдания Ахмаду ибн Бею. Ни физические, ни моральные.
Помню, как тетя отобрала у меня лучину, потом возила по врачам. Психиатры, психологи, неврологи. Куча диагнозов, лекарств… Я не принимал ни одно из них.
– Я выпишу вам антидепрессанты и нейролептики, Ахмад. Это сильные лекарства и быстро поставят вас на ноги. Так же, как и снотворное. Вы сможете высыпаться ночью и чувствовать себя бодрым и счастливым днем.
– Я не хочу быть счастливым.
Кажется, мой ответ загнал в тупик очередного эскулапа с десятью дипломами, и огромным рейтингом, и очень внушительной суммой за прием.
– Все люди хотят быть счастливыми, Ахмад. Именно поэтому ты нуждаешься в лечении. Чтобы почувствовать, что значит счастье.
– Счастье? Счастье скоротечно, и в этом его прелесть. Если бы человек постоянно был счастлив, то никогда бы не смог этого оценить по достоинству, и ему потребовалось бы нечто большее. Счастье – это иллюзия. Обман. Я не люблю себя обманывать.
– Ваша тетя сказала, что вы не спите по ночам и вам снятся кошмары.
– Мне снится правда. Она кошмарна. Но она настоящая.
– Разве вы не хотите, чтобы эти кошмары перестали вам сниться?
– Нет. Мне нравится во сне испытывать боль.
– Я бы мог вас навсегда от нее избавить. Позвольте мне вам помочь.
– Зачем мне заглушать боль, если мы с ней теперь верные друзья. Всегда принимаю ее с любовью и благодарностью… а еще с радостью дарю другим.
Лекарства мне все равно выписали, и тетя их купила. Я выбрасывал их в унитаз. Что он знает о кошмарах? Неужели думает, что сны могут напугать? Сны не страшны. Страшна сама реальность. Ни один из моих кошмаров и в половину не передает то, что я пережил наяву. Ни один из них не воспроизведет ту адскую боль, когда я увидел истерзанное тело моей матери… Я был достаточно взрослым, чтобы понимать, что они с ней сделали и как потом надругались над ее телом. И если я перестану видеть во сне ее мертвые глаза – то это будет означать, что я забыл. На это у меня нет права. Ни морального, ни физического.
Именно поэтому меня боялись. Во мне совершенно отсутствовал страх. Я набрасывался на обидчика еще до того, как он успевал меня обидеть. Набрасывался и бил так, что потом маме Самиде приходилось выплачивать солидные компенсации на врачей и за молчание. Со мной пытались подружиться, мне пытались льстить, пытались подмазаться. Максимум, на что я был согласен – на хорошую «шестерку», не более. Чтоб бегал, выполнял мои приказы, и за это я мог заплатить или заступиться. Мне было пятнадцать, когда со мной познакомился Захария. Да, именно познакомился. Я не общался ни с кем из своих одноклассников, и мне было насрать, как их зовут. Он подошел ко мне сразу после уроков.
– Что угодно в обмен на защиту.
Я как раз в этот момент складывал свои вещи в рюкзак и даже не посмотрел на него. Я знал, что пацаны из класса издеваются над новеньким. Знал, что в него плюют, бьют ногами, что в него швыряют тухлыми яйцами и склеивают жевательной резинкой его кудрявые волосы. Захария мал ростом, худощав и похож скорее на маленькую ушастую обезьянку. И имя у него не мусульманское. Отец женился на иудейке и усыновил ее сына от первого брака.
– Смени имя. Я хочу, чтоб тебя звали Самир.
Сказал я, а когда вышел из здания, вручил ему свой рюкзак на глазах у всех. Это означало, что теперь он со мной, а значит никто не имеет права даже косо на него посмотреть. Самир принял ислам и сменил имя. Нет, он не стал моим другом. Потому что дружбы нет и никогда не было. Он стал моим рабом. Он угадывал мое настроение, мои желания, мой вкус. Мне почти никогда не приходилось о чем-то просить, все было сделано еще до. Теперь боялись и его… потому что если Самир косо посмотрит, то завтра может не стать глаза у того, на кого он посмотрел.
И нет, это сделаю не я… это сделают другие, чтобы на них косо уже не посмотрел я. Предан ли мне Самир? Меня этот вопрос никогда не волновал, потому что я не ждал от него преданности. Я давал ему защиту, потом давал работу и деньги, а он взамен на это делал все, что я хочу. Как и обещал. Только на этом и держались наши отношения. И я имел право нарушить этот договор, а он нет.
А еще я мог найти сотню таких Самиров. И никогда от него этого не скрывал.
Когда я пришел в корпорацию, мне было двадцать три. Меня не просто не приняли всерьез, надо мной открыто смеялись и пытались выжать из совета директоров. Двадцати трехлетний эмир, владелец корпорации, начальник, имеющий огромный штат работников и не меньший штат конкурентов. Тогда я просто провел анализ рынка с помощью Самира и… распустил совет директоров, скупив все акции у кого-то хитростью, у кого-то обманом, а у кого-то силой. Я заменил людей, привлек сильный штат работников, подмял под себя все руководство компанией и стал ее совершенно единственным владельцем. Никакого совета директоров, на х*й. Только я знаю и делаю то, что считаю нужным. Остальные выполняют или идут к херам собачьим.
Самир позвонил мне и сказал, что происходит дома. Не знаю, кто ему доложил. Но я помню, как потемнело у меня перед глазами, когда мне сказали, что ей сейчас отрежут руки.
Это был, и правда, закон нашей семьи. Это были правила, о которых знал каждый, кто работал в этом доме. Здесь своя полиция, свои нравы и своя конституция. Как только ты вошел за порог
