— А когда прилетишь? — поспешно спросила Катя.
— Через две-три темноты. В крайнем случае через четыре!
Это значило на Веснушкином языке: «Через два-три дня. В крайнем случае через четыре».
— Честное рыжее! — он произнес эти слова торжественно, как клятву.
— Осторожней, не промахнись! И не лети с собственной скоростью! — с тревогой воскликнула Катя. — Слышишь, что тебе говорят?
— Что я, маленький, — весело откликнулся Веснушка. — Ты только не забудь: оставь окно открытым!
Катя с тревогой проводила глазами сверкнувшего в форточке Веснушку. Солнечный свет ласково принял его, растворил в себе. «Бедняги, у них, оказывается, тоже не такая уж легкая жизнь, у этих лучей!» — с жалостью думала Катя.
Она посмотрела в окно на молодую, еще молочно-зеленую траву. Из травы торчали желтые бархатные беретики одуванчиков. Лаковые, клейкие листья тополя были неподвижны. Солнце свило в их просветах слепящие золотые гнезда.
Не пролетела мимо, не промахнулась, не летит в Темноту, которой нет конца, не плутает между звездами…
И Веснушка вернется. Обязательно вернется. Раз уж он дал «честное рыжее»…
Глава 24. Ученый Петя и ночной разговор
Веснушка вернулся из Ленинграда на четвертый день. Усталый, но довольный.
— Ну, как там твой ученый? — спросила Катя.
— В двух словах не расскажешь. Это целая история, — с важностью сказал Веснушка. — Он — рыжий, этот ученый Петя. В этом нет сомнения, Это я сразу понял… Сначала мне понравилось, что у него во всех склянках-пробирках что-то светится. А потом мне понравилось, что он по ночам не спит.
— Как не спит? Совсем? — удивилась Катя.
— Так, не спит. Одну ночь не спит, вторую ночь не спит, третью ночь… Совсем, как я… Все сидит за столом и смотрит на свои пробирки. Я даже подумал: уж не родственник ли он мне, право? Ведь мы, солнечные лучи, тоже не спим по ночам.
А тут как раз звонит по телефону его жена Наташа и говорит:
— Петя, я тебя умоляю. Ты себя просто вконец измотаешь этими опытами. Приди домой, отоспись хоть одну ночь.
А он ей отвечает:
— Это совершенно невозможно, Наташенька. Я же ни на минуту не могу отлучиться. Это для меня так важно. Я столько ждал. Ты же знаешь. И потом у нас в лаборатории есть чудесный диван.
— Ты, наверное, на нем не умещаешься, — сомневается Наташа. — У тебя ноги такие чересчур длинные.
— Прекрасно умещаюсь, Наташенька. Просто замечательно умещаюсь, успокаивает ее Петя.
На самом деле, какое там. Когда Петя на диван ложится, ему приходится к дивану подставлять еще табуретку и стул.
Но он все равно не спит. Руки за голову закинет и смотрит на свои склянки-пробирки. А под ними скачет синенький огонек, их подогревает. Полежит немного Петя — и опять за стол. Зачем-то книжки читает, пишет разные закорючки и следит, чтоб не погас синий огонек.
На четвертую ночь… Тут понял я: нет, не родственник мне Петя. Сидел он, сидел, тер глаза кулаками. И вдруг уронил голову на руки и уснул.
А я пристроился у него на плече и любуюсь, как славно пробирки светятся.
Только смотрю: все ниже и ниже синий огонек. Совсем обленился, гореть не желает. То поднимется, то книзу прижмется. Вот-вот погаснет.
Уж я его и так и эдак: и стыдил, и уговаривал. А он мигнул еще разок напоследок и погас.
Хотел я было разбудить моего ученого Петю, потом пожалел.
«Пускай, — думаю, — поспит. Все-таки не луч он, а человек. С этим же делом я и сам справлюсь. Подумаешь, важность, под пробирками прыгать. Триста-четыреста градусов — это для меня пара пустяков!»
Однако прошло немного времени, и я вижу: что-то не то у меня получается. А почему, не пойму. Вроде я все правильно делаю, температуру держу ровно: не выше, не ниже. Но почему-то мои пробирки вдруг перестали светиться, и во всех них что-то забулькало, зашипело, забурлило.
Тут я решил, что все испортил, и чуть не погас с перепугу. Заорал во весь голос. Петя вскочил, глазами спросонья хлопает, ничего не понимает. Потом посмотрел на пробирки, да как схватит их и давай скакать по комнате. Радуется чему-то, смеется.
И Наташе своей позвонил по телефону. Кричит в трубку:
— Получилось! Понимаешь ты это, Наташенька? Я все рассчитал и все-таки до конца не был уверен. Сомневался! Понимаешь, это же открытие! Это же новое слово в науке.
— Вот так, — Веснушка повернулся к Кате и строго посмотрел на нее. — Видишь, что бы он без меня делал? А ты всегда твердишь: Веснушка, он такой-сякой, никудышный…
— Никогда я так не говорила! — горячо воскликнула Катя.
Уже наступил вечер. Веснушка, как всегда, забрался к Кате под подушку. Он еще долго ворочался, что-то бормотал насчет загадочногонепонятного-необъяснимого ученого Пети. Но Катю как-то быстро сморил сон.
Проснулась она от тихих шелестящих голосов.
Катя приоткрыла глаза.
В комнате было темно. На подоконнике слабо светился горшок с мамиными фиалками. Ах, да это же Веснушка! Вскарабкался на подоконник. От него и свет.
Веснушка стоял, почтительно согнувшись, опустив руки и вытянув шею.
В открытую форточку падал прямой красноватый луч, тонкий, как волосок, и упирался в подоконник.
— Я так счастлив… — прошептал Веснушка дрожащим голосом. Он глядел на тонкий луч чуть ли не с благоговением. — Я так давно мечтал о встрече с вами. Это такая честь для меня…
— Э-э… мальчишка, — продребезжал хрупкий старческий голос. — Для тебя это, конечно, большая честь. А мне что за корысть тратить на тебя мое драгоценное время. Кто ты такой вообще? Какой-то жалкий молоденький лучик. Детский сад. Да я помню твое Солнышко еще в пеленках.
«Ну, сейчас ему Веснушка выдаст, — Катя сжалась под одеялом. Сердце у нее замерло. — Ох, сейчас начнется стихийное бедствие! Разве Веснушка потерпит, чтобы о его Солнышке так отзывались?»
Но, к ее удивлению, Веснушка безропотно выслушал эти ужасные слова и только еще ниже склонил голову.
— Я — луч древнейшей звезды в нашей Галактике, — прокаркал все тот же старческий голос.
Голос был такой старый и древний, будто его вытащили из какого-то ветхого сундука, где он провалялся неведомо сколько. Кате даже показалось, что он пахнет нафталином.
