1 февраля 1942 года, Одесса, Еврейская больница
Зина проснулась около пяти утра, прислушалась к слабым звукам в больничном коридоре. В это время больница начинала оживать. Санитарки мыли полы, хлопали двери, звучали приглушенные голоса. Где-то в больничном дворе заурчал двигатель автомобиля.
Крестовская находилась в Еврейской больнице вот уже 21 день. Состояние ее значительно улучшилось. А роскошная палата, в которой она находилась — отдельная, с личным умывальником, в котором даже была горячая вода, с централизованным отоплением, мягкой послеоперационной кроватью, — поражала ее саму. Зина прекрасно понимала, как за это ее все ненавидят.
Не больные — она находилась в палате одна, а медицинский персонал, особенно младший — санитарки, медсестры. Крестовская это чувствовала, потому что сама когда-то была врачом и хорошо изучила их психологию. Поэтому все получаемые продукты и деньги она раздавала — и день за днем отношение к ней постепенно стало меняться. Конечно, ее ненавидели, но по крайней мере перед ней заискивали. А это было лучше, чем холодное равнодушие, ненависть и злость.
Лечащий врач Зины — звали его Алексей Синенко — был ее однокурсником по медицинскому институту. Он был очень хорошим, порядочным человеком, и когда узнал Зину, не подал и вида. В больнице она была записана под конспиративным именем Вера Карелина, потому что документы на это имя находились в кармане ее юбки.
Позже, когда Зина уже смогла говорить, она призналась:
— Моя жизнь в твоих руках.
— Да я это сразу понял, — кивнул Леша, — но я не выдам тебя. Кто мне дороже — ты или эти твари? Запомни — здесь, в больнице, ты в полной безопасности.
— Никто не должен знать, что это ненастоящее имя и что у меня фальшивые документы, — Зина сразу ему все сказала и только теперь, придя в себя, поняла, в какую смертельную игру она ввязалась.
— Хорошо, — Синенко снова кивнул. — Если у тебя документы на другое имя, ну, значит, для этого есть очень серьезная причина. Знать ее мне не нужно. Да и я не хочу. Достаточно того, что об этом никто от меня не узнает.
Крестовская полностью была в его руках. Но понимала, что выдавать ее Алексею смысла не было. К счастью, он оказался единственным человеком в больнице, который знал Зину.
Саша Цимарис, ее драгоценный друг, которого она когда-то мечтала свести со своей покойной подругой Машей Игнатенко, был арестован почти сразу, как только румыны вошли в город, — он был евреем. Цимарис сгорел заживо вместе с другими несчастными в пороховых складах в районе порта… До гетто на Слободке он не дожил…
Об этом, и о многом другом Зине сказал Леша, по ночам, во время своих дежурств, тайком приходя в ее палату. Узнав о смерти доброго, умного Саши Цимариса, Зина разрыдалась и плакала очень долго, и долго потом его вспоминала.
Такая же судьба, как и у Саши Цимариса, была и у других евреев — докторов, медсестер, работавших в Еврейской больнице. Здесь было много однокурсников Зины и Леши, и почти все они были евреями, так как очень много из них были представителями докторских династий. Все они погибли — кого-то расстреляли, кто-то был сожжен заживо, кто-то — угнан в гетто на Слободке, из которого не было возвращения…
Поэтому, кроме Леши, никто больше не мог опознать Зину. В Еврейской больнице, работавшей во время оккупации, евреев больше не осталось. И их, погибших мучительной, страшной смертью, умных, интеллигентных, талантливых, знающих и любящих свое дело грамотных врачей, не мог заменить никто…
У Алексея Зина попыталась выяснить и судьбу Тараса. Она знала, что Тарас, ее талантливый ученый друг, возглавлял одну из лабораторий именно в Еврейской больнице. Но Леша сказал, что Тарас исчез.
