Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
— Жду, дорогой.
— Ну, я топаю, открывай.
И притопывает, и открываешь. Стоит в белой рубашке, в легчайших бесшумных сандалиях, в руках бутылка коньяка, связка бананов.
— А, ты уже и расстелила, умница моя, ты уже и платьице сняла!
Но это всё — в Гаване. Здесь у «сослуживца» жена Тамара и двое близнецов, Миша и Гриша. У Тамары камни в почках, часто ездит на воды. У Стеллочки против этой Тамары один (зато какой!) камень за пазухой: «Опостылела-а-а-а она мне!» Ни позвонить, ни встретиться по-человечески! Стоит только этой, с камнями, вернуться с курорта, сослуживец поджимается, глаза опускает. Боится. Как бы чего… Положение, как говорят умные французы, обязывает. В Тамарино отсутствие тоже не очень разгуляешься, потому что Миша и Гриша. Хотя они спят, когда Стеллочка звонит ему по ночам для интимного разговора. Он боится, правда, что телефоны тоже прослушиваются. Но что же делать, если встречи их — такие короткие! Такие судорожные!
Нет, Гавана, конечно, Гавана. И больше ничего. Любовь моя. Остров зари. Багряной.
После страшной этой ночи с лимитчицей в мужнином кабинете Стеллочка позвонила сослуживцу домой. Рано утром, часов в девять. Специально позвонила в квартиру. Пусть. Подошла, громыхая своими камнями, супруга Тамара. Стеллочка вдруг набралась наглости (нервы расшалились!) и попросила Бориса Трофимовича. Тамара поинтересовалась, кто спрашивает.
— Сослуживица, — ответила в трубку Стеллочка и мысленно показала Тамаре язык.
— Сейчас, — не очень любезно ответила хворая Тамара.
— Слушаю.
Голос хриплый, дрых небось.
— Дорогой, у меня неприятности.
— Да, вы можете подписать это без меня, да, я разрешаю, — залопотал дорогой.
Стеллочка швырнула трубку. Вот какие дела. Чужие мужья, чужие жены. Посторонним вход воспрещен. Доживем до понедельника. Прощайте, голуби. До свидания, мальчики.
Стеллочка захлебнулась слезами. Позвонить еще раз, сказать:
— Здравствуйте, Тамарочка! У меня с вашим мужем интимные отношения. Он без меня дышать не может. А у вас, Тамарочка, кроме камней на обоих глазах по бельму. Всего доброго!
И всё. Завтра — увольнение. И никакого острова. Никаких больше устриц.
Мальчик Орлов стал замечать, что все вокруг него изменилось с тех пор, как он вернулся в Москву из лагеря. Во-первых, когда пришли эти, родители Наташи Чернецкой, и сообщили, что у них с Наташей действительно должен был быть ребенок, но его уже никогда не будет, он ждал, что мать устроит ему дикую головомойку, но мать ничего не сказала. Совсем ничего. Когда побледнел первый стыд, отхлынуло все обжигающее, ярко-черное, что ослепило его, когда они начали орать и в это время вошла его мать, а это черное отхлынуло и он опять прозрел, первое, что бросилось ему в глаза, была материнская, вдруг согнувшаяся, осевшая, как мартовский сугроб, спина. Все остальное, что прикреплялось к этой спине, осталось вроде бы прежним: волосы, руки, шея, но поскольку спина стала робкой и слабой, то и голова материнская, высоко закинутая, и светлые, своевольно вьющиеся ее волосы, и — главное — глаза, бесстрашные и твердые, как у него самого, — все это вдруг стало казаться чужим, наспех и неправильно подобранным к пристыженной и неуверенной спине. Орлов не понял, то ли это произошло, пока они орали и она все узнала про ребенка, которого уже не будет, то ли она вернулась откуда-то такая вот согнувшаяся, а они своим криком только добавили. Как бы то ни было, но она так и не распрямилась, так и ушла, составленная из двух разных женщин, в свою комнату и ни слова не сказала ему. Ни в чем его не упрекнула. Бабушка Лежнева тоже ничего не сказала, только поморгала на него своими настрадавшимися глазами. Более того: через три дня бабушка Лежнева выстояла дикую очередь в магазин «Руслан» на Смоленской и вернулась оттуда с рубашками для Орлова: голубой и розовой. Обе были и скроены, и сшиты в Болгарии. Мать же в то утро, пока бабушка Лежнева томилась на солнцепеке перед входом в «Руслан», коротко сообщила ему, что нужно, наверное, переходить в другую школу. Сообщив это, она рывком вымыла чашку и ушла на работу. Вернувшись из «Руслана», бабушка Лежнева сказала «примерь», и он примерил розовую.
— Красиво, — вздохнула бабушка Лежнева, — у нас так не умеют. Когда еще у нас так шить научатся?
И прикрыла глаза задрожавшими веками. О, у них в семье любили молчать. Чего другого, а этого не отнимешь. Он тоже любил. И обе они это знали. Орлов понимал, что нужно увидеть Чернецкую и что-то сказать ей важное, но он не знал что. У нее пошла кровь. Оттуда, что ли? И ее увезли на «Скорой помощи»? И потом ей делали операцию под наркозом? Вынимали из нее этого их ребенка?
Опять что-то черное, как пелена, и жгущее, как огонь, накрыло его с головой, опять он ослеп от стыда. Потом глубоко несколько раз вздохнул, и зрение вернулось. Ну, и как теперь быть? Позвонить ей? Так ведь подойдет, скорее всего, эта кикимора, нянька ее! Прикинуться, что это не он, а кто-то другой? За ней ведь теперь, наверное, следят. Нет. Тогда нужно подойти к ее дому и подождать, пока она выйдет. Ее уже отпустили из больницы, это ясно. Значит, рано или поздно она выйдет из дому, это тоже ясно. На улицу. Погулять, в конце концов.
Но прошла неделя — он слонялся по Неопалимовскому, меняя поочередно болгарские рубашки с голубой на розовую, с розовой на голубую, — а ее все не было. Тогда он позвонил. Никто не взял трубку. Он дождался вечера, остановил какую-то девчушку лет десяти с толковыми глазенками, сунул ей двушку и велел набрать 241-66-37, попросить Наташу. Девчушка посмотрела понимающе и быстренько набрала номер обгрызанными ноготками. Сердце Орлова колотилось. Он все-таки любил Чернецкую, это точно. И ребенок этот, которого никогда не будет, сильно мучил его, хотя Орлов становился слепым от стыда, когда думал о нем.
— А где Наташа? — спросила умная девчушка.
Что-то ей там ответили.
— А, на даче… А когда вернется?
Опять ей что-то ответили.
— Где дача? — зашептал Орлов. — Спроси там, где у них дача?
— А где у вас дача-то? — послушно повторила девчушка.
И, кивнув головой, повесила трубку.
— На Николиной Горе, — быстро, боясь забыть, сказала она.
Прошла еще неделя, прежде чем он выяснил, что это за гора и какие электрички туда ходят. Он становился совсем мужчиной, в нем бушевала злоба, и с каждым днем тот подрастающий мальчик, которым он привык быть, отплывал все выше, все дальше, — высоко в ослепительную листву, слегка обжигающую ему лоб и веки, в то время как мужчина, который наконец задышал в нем полной грудью, этот «мужик», как почему-то хотелось ему обратиться к себе самому, набирал все больше и больше сил, так же как волосы, мощно разросшиеся на середине его живота, становились все жестче и жестче.
Мимо проходили девушки и смотрели на него прищуренными глазами. У них были тонкие талии и кругленькие бедра. Некоторые нравились ему даже очень сильно, и — не будь этого ихнего ребенка, которого все равно не будет, и того, что ей в больнице что-то там делали, пока она спала под трубками и марлями, — не будь этого, он бы с радостью подошел к какой-нибудь и что-нибудь сказал ей такое… Он вообще-то знал, что сказать.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
