Если декларативная память сохраняет знания, то движения запоминает процедурная память. Именно её мы включаем, когда учимся ездить на велосипеде, танцевать, играть в теннис. В самом начале обучения она требует долгой практики, множества повторений. Но со временем движения доводятся до автоматизма и уходят из-под контроля сознания. Процедурная память формируется в раннем детстве, с возрастом её эффективность для участия в обучении снижается. Именно она помогает детям осваивать родной язык. Они часто повторяют последовательности артикуляционных движений, соединений слогов и слов, присоединения нужных окончаний к словам. Ведущий орган в процедурной памяти – базальные ганглии.
В раннем детстве дети познают мир, взаимодействуя с предметами, им важно всё потрогать, попробовать на вкус, покрутить. Это время интенсивной работы процедурной памяти. С возрастом они всё больше опираются на уже имеющиеся знания, привязывают к ним новый опыт, растёт сознательность при обучении. Декларативная память постепенно вытесняет процедурную[108].
При изучении нового языка взрослые и дети подключают разные типы памяти. Отсюда возникает ощущение, что детям языки даются без труда, а взрослым приходится напрягаться.
Нужен ли язык, чтобы думать
«Я мыслю», «я думаю» – так мы обычно описываем процесс, когда сознательно напрягаем извилины своего мозга: что-то вспоминаем, сравниваем, делаем выводы, доказываем, решаем.
Некоторые люди утверждают, что мыслят образами. Однако большинство слышит в голове голос, обычно свой собственный. Это привело известных бихевиористов[109] Б. Скинера и Дж. Уотсона к идее, что язык и мышление – одно и то же. Уотсон однажды сказал: «По моему мнению, мыслительные процессы на самом деле являются двигательными привычками в гортани»[110]. Другие учёные даже зафиксировали электрическую активность в мускулах гортани, когда люди думали[111].
Удар по идее Уотсона нанёс в 1947 году эксперимент с кураре. Этот яд используют индейцы Южной Америки в наконечниках стрел. Он парализует мышцы, но не задевает центральную нервную систему. Если мышление – это движение мускулов гортани, то кураре его отключит. Добровольцу ввели яда, и через несколько минут его парализовало. Он мог немного двигать только глазами и бровями. Он понимал, что происходит вокруг него, отвечал на простые вопросы да-нет, моргая глазом. Идея Уотсона рассыпалась как карточный домик. Отключение мускулов гортани никак не отразилось на мышлении добровольца.
Если бы Уотсон оказался прав, тогда люди, потерявшие из-за инсульта речь, перестали бы думать, решать проблемы, вспоминать события. Но, как мы знаем, это не так. Интересный случай описан в научной литературе. 50-летний монах брат Джон страдал эпилепсией. Во время припадков, которые иногда продолжались несколько часов, он не мог говорить и понимать речь других. Но узнавал знакомые предметы, управлялся со сложными инструментами, выполнял инструкции, которые получил до припадка (например, записать свою речь во время припадка на магнитофон), умножал и делил числа. Однажды когда он путешествовал на поезде из Италии в Швейцарию, внезапно начался приступ. Брат Джон вышел на нужной станции и разыскал гостиницу. Свободных номеров не оказалось, и он отправился дальше искать ночлег. Во второй гостинице ему повезло больше. Он показал свой медицинский браслет рецепционисту, передал свой паспорт, показал, откуда она может взять его данные, чтобы заполнить карточку. Потом он поднялся в номер и уснул. Проснувшись, он спустился вниз, сам нашёл ресторан и заказал еду, тыкая пальцем в меню. В этот момент он надеялся, что заказал свои любимые блюда, и был разочарован, когда официант принёс овощи[112].
То, что язык и мышление независимы друг от друга, доказывают случаи людей с нарушениями интеллекта. Люди с синдромом Уильямса отличаются низким уровнем интеллекта. Их IQ колеблется от 40 до 50. Но они говорят достаточно хорошо, бегло и внятно.
Наши близкие родственники – приматы, хоть и не говорят, но тоже способны планировать, принимать решения, у них есть память и эмоции. А это уже мышление. Люди делают это, несомненно, лучше. Мы сочиняем и слушаем музыку, решаем логические и математические задачи, можем предполагать, что думает и чувствует другой человек, и ориентируемся в пространстве. Может быть, наше человеческое мышление связано с языком? Недавнее исследование Эвелины Федоренко из Массачусетского технологического университета поставило точку в этом вопросе. Учёные проанализировали данные фМРТ и разные обследования пациентов с глобальной афазией – человек не может ни говорить, ни понимать речь. Например, если какая-то когнитивная деятельность и язык связаны в мозге, то их зоны будут активны и при выполнении этой задачи, и при обработке языка. Языком занимаются определённые регионы лобной и височной долей левого полушария. Но когда пациентам давали задания на вычисления, ориентирование в пространстве, понимание намерений других, люди успешно с ними справлялись, а языковые зоны не активировались.
Язык, несомненно, облегчает нам многие когнитивные задачи, но мышление возможно и без него[113]. Он – помощник мышления, а не его обязательное условие.
Влияет ли язык на мышление
Язык и мышление не зависят друг от друга, но это не значит, что они не влияют друг на друга. Язык – контейнер, в который мы запечатываем наши мысли, чтобы донести их до другого человека. Сегодня в мире насчитывается около семи тысяч таких контейнеров.
Каждый язык потребует от своего носителя выполнить определённый набор действий для превращения мысли в предложения.
Например: Слон съел орехи.
