Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
Однако Герде и десяти минут не потребовалось, чтобы получить пропуск, да еще и скрепленный печатью Объединения интеллектуалов-антифашистов. Она умела находить ходы и выходы, не лезла за словом в карман, запросто изъяснялась на пяти языках, неотразимо улыбалась, но при необходимости превращалась в стальной антибюрократический таран.
День за днем Герда наблюдала, как беженцы бредут по приморскому шоссе. Сначала – запряженные мулами телеги, следом – женщины и старики с пожитками в узлах, за ними грязные испуганные дети, потом – все прочие. Отчаявшиеся, босые, оборванные, изможденные, с невидящим взглядом людей, которым уже все равно, вперед идти или назад. Человеческое половодье. Сто пятьдесят тысяч покинувших дома, бросивших все, что было у них в этой жизни, бежавших сначала в Альмерию, а потом в Валенсию, в поисках ближайшего убежища в стане республиканцев, не зная, что худшее ожидает их в дороге. Ад. По суше беженцев преследовали и безжалостно обстреливали франкистские танки. С воздуха их осыпали бомбами итальянские и немецкие самолеты, а на тех участках дороги, которые ближе подходили к морю, атаковала морская артиллерия. Это была западня. С одной стороны – обрыв, с другой – вертикальная скала. Бежать некуда. Матери завязывали детям глаза, чтобы те не видели горы трупов на обочинах. Двести километров пешком без еды. Время от времени слышался шум моторов и проезжали грузовики ополченцев с обвисшим зеленым брезентовым верхом, битком набитые, держащиеся на честном слове, запыленные, печальные. Родители на коленях умоляли взять в машину детей, хотя понимали, что если их заберут, то едва ли они еще когда-нибудь с ними увидятся. То был самый страшный эпизод войны. Большинство беженцев пребывали в состоянии шока. Некоторые падали от изнеможения. А самолеты возвращались и снова принимались за свое, свивая в небе зловещую невидимую паутину. Никто не пытался прятаться. Всем было уже все равно.
Герда не знала, куда смотреть. Это был конец света. Увидела высокую женщину, везущую на крупе белой лошади мешок муки, и машинально ее щелкнула. Казалось, все это – бред, горячечные видения. Никто не хоронил мертвецов, ни у кого не было сил подбирать раненых.
Когда стемнело, она услышала странный шум. Треск, хруст, глухие удары – и лучи фонарей в темноте за ближайшим поворотом. Герда пошла на свет, как будто ничего, кроме него, в мире не осталось. Это был передвижной полевой госпиталь. Мужчина в белом халате, залитом кровью, как фартук мясника, бинтовал голову старику. Канадский доктор Норман Бетюн был похож на восставшего из мертвых. Тощий, небритый, с красными глазами. Он не спал трое суток, переливал раненым кровь, собирал по дороге детей.
Герда никогда не думала, что гнев и грусть могут быть так близки. Она посильнее выкрутила фитиль керосиновой лампы, чтобы круг света стал шире, накинула на плечи одеяло и пошла к санитарной машине. Слышались стоны больных и раненых, голос матери, что-то нашептывающей ребенку. Задний борт грузовика превратили в операционной стол. Если разрезать вену после заката, кровь кажется черной, как нефть. Хуже всего был запах. Сейчас Герда все бы отдала за то, чтобы Капа был рядом. Он нашел бы слова, чтобы ее успокоить. Он умел заставить человека улыбнуться даже в самую тяжкую минуту.
Она стояла в задумчивости, докуривая сигарету, вспоминая прикосновение его шершавых и надежных рук, преданные спаниельи глаза, то, как он дул ей в шею после близости, его насмешки над самим собой и способность сказануть что-то такое, что выводило ее из себя, – и тут же загладить вину взглядом, который мог заставить простить что угодно. Нежный и хитрый эгоист. «Гребаный венгр», – в который раз подумала Герда и чуть не произнесла это вслух, чтобы подавить подступавшие к горлу рыдания. Она шла одна по обочине дороги между мертвых тел, сложенных штабелями, бледная, потерянная.
Казалось, Герда умрет, если не увидит прямо сейчас хоть какое-нибудь знакомое лицо, и тут она услышала тихий треск, как от свечи, которая вот-вот погаснет. Кто-то пальцами сломал ампулу с морфином. Герда узнала его даже со спины. Длинные ноги, закатанные рукава, руки шарят в дорожной аптечке, чем-то похож на Гэри Купера.
– Тед!
Парень обернулся. Они не виделись с тех событий у Серро-Муриано. Ее девятнадцатилетний ангел-хранитель постарел. Герда подошла, уперлась лбом в его грудь и впервые с тех пор, как приехала в Испанию, расплакалась, не думая о том, смотрят на нее или нет. Она всхлипывала тихо, неудержимо, не говоря ни слова, а Тед Аллан нежно гладил ее по голове – тоже молча, такой же растерянный, как Герда. Его рука на ее белокурых волосах была единственным утешением в этой людской реке. Казалось, рыдания зарождаются не в груди, а в горле, не давая дышать. Герда долго стояла так, выплакиваясь впервые за шесть месяцев войны, которую переносила со всей стойкостью.
Она была в аду.
XX
«Мне двадцать пять лет, и я знаю, что эта война знаменует конец одного из этапов моей жизни. Возможно, конец молодости. Иногда мне кажется, что ею закончится молодость мира. Война в Испании что-то сделала с нами со всеми. Мы больше не те, что прежде. Время, в которое мы живем, настолько полно перемен, что трудно узнать себя в тех, кем мы были года два назад. Даже представить не могу, что еще произойдет в будущем…» Она сидела, закутавшись в одеяло, с красной тетрадкой на коленях; на горизонте угасал последний луч света. Эти мгновения нравились Герде сильнее всего. Будь она писательницей, то именно в этот час садилась бы за новый роман – в час, принадлежащий ей одной, когда можно отпустить мысли бродить на воле. Даже любовнику не дано было войти в сумеречные владения Герды. С небольшой возвышенности она видела следы бомбардировок, гектары разоренных полей. Измученную землю Испании. Снова поднеся ручку к белой поверхности бумаги, она продолжала: «В последние месяцы я изъездила эту землю вдоль и поперек, впитывая ее уроки. Я видела людей замученных и сломленных, видела стойких женщин, мужчин, одержимых причудливыми трагическими видениями, мужчин, готовых надо всем посмеяться. Такая загадочная страна, такая чужая, такая родная. Я видела, как она рассыпалась в прах при каждой бомбардировке, но наутро возрождалась, залечивая свежие раны. Я еще не пресытилась ею. Хотя когда-нибудь это произойдет. Я знаю».
Полевой госпиталь расположился на склоне, огней не зажигали, чтобы не привлекать внимания вражеской авиации. Многие беженцы спали, завернувшись в одеяла, под тентами грузовиков. Дети с забинтованными ногами лежали вповалку на грудах мешков. Правительство старалось эвакуировать из Альмерии всех, кто мог выдержать поездку в автобусе, поезде или на корабле, но раненых было слишком много.
Капа приехал 14 февраля, когда худшее уже было позади. На спортивном самолете прилетел из Тулузы в Валенсию. Многие из его коллег еще дожидались в городе пропусков. Отдел по работе с прессой, где за горой документов, бумаги обычной и копировальной едва помещались пишущие машинки, не успевал рассматривать все заявления. Видя, что другого транспорта не дождешься, репортер решил нанять такси за собственные деньги, выехать по идущему вдоль рисовых полей шоссе на Сольяну, а потом двигаться по низкому берегу Хукара до Андалусии. Он сам не догадывался, до какой степени война обострила его чувства. Кроме шофера, никого рядом не было. Он, считай, остался наедине со своим персонажем, намереваясь быть верным ему до последнего, пребывая в таинственном мире, где жизнь – легенда, которую сам для себя сочиняешь. «Лейка» на плече, взгляд прикован к стрелке счетчика пробега. Добравшись до места, Капа увидел против света силуэт Герды. Она расстилала на траве простыню, пока Тед Аллан готовил в ванночке свинцовые примочки.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
