— Вот так, давай, давай, ещё со мной… Ещё немножко, — успокаивающе шепчу я ему, не уверенная, что он меня слышит. — Осталось совсем чуть-чуть, сейчас будет выход. Он должен быть здесь, я знаю… Я же оставляла дверь открытой. Сейчас я найду её.
Последние слова адресованы больше самой себе, потому что моя растерянность только возрастает. Почему этот предбанник кажется бесконечным, почему я никак не могу добраться до выхода? Дыма вокруг так много, что я могла потеряться в замкнутом пространстве и мне становится страшно от мысли, что я просто мечусь от стены к стене, пропуская дверь.
Продолжая вертеть головой, я не понимаю, почему я ничего не слышу с улицы — ни беготни у самого дома, ни шума людских голосов. Гудение и странный, утробный треск идущего за нами пламени доносятся только изнутри, а не снаружи, как было бы, если бы открытая дверь была совсем рядом. Это плохо, плохо, плохо. Мы никак не можем выйти, а огонь уже в соседней комнате. И сейчас он ворвётся сюда, времени совсем не осталось.
— Эмелька!! — громко кричу я, в надежде, что она меня услышит и поможет выйти, понимая, что банально заблудилась в трёх соснах в нескольких шагах от двери, ведущей наружу. — Эмелька! Денис! Эй, кто-нибудь! Да что же это такое, куда вы все делись, куда делся выход!?
И в ту же секунду понимаю, что что-то не то. И дело не в том, что у меня самой уже мутится в голове, так, что комната и наполнившие ее плотные клубы тёмного дыма уже пару раз поплыла перед глазами. А в том, что здесь полностью отсутсвует тяга. Нет ни малейшего движения воздуха. Все вокруг просто нагревается, как в печке, от чего пот валит по мне градом, капает со лба на щёки, стекает по шее и по спине, а кожа рук, которыми я прижимаю к себе Артура становится такой скользкой, что я снова боюсь его не удержать.
К счастью, как только я совсем расклеиваюсь, он снова приходит в себя, тверже становится на ноги и толкает меня вперёд, ещё и ещё, пока я не упираюсь во что-то тёплое — это чувствуется даже сквозь одежду — твёрдое и в то же время слегка гнущееся.
Не проходит и секунды, как даже не сознанием, а каким-то шестым чувством я понимаю — это она. Та самая дверь с чёрного входа, которую я оставляла широко открытой, чтобы мы могли выйти. А теперь она закрыта — этого не может быть, но это так. Она закрыта. Нам нет выхода отсюда.
Рукой я наощупь отыскиваю дверную ручку, больше не удивляясь что она такая горячая, даже не чувствуя боли — и дёргаю ее в надежде, что что-то случайно защёлкнулось… может, виноват сквозняк… И сейчас все получится, выход откроется, здесь совсем не заперто. Да и кому пришло в голову запирать нас? Да и чем — ведь ключи-то у меня! А как же Эмель? Я же просила её — сторожить…
Эти мысли проносятся в голове очень быстро, потому что их тут же вытесняет главное осознание: мы с Артуром — одни в доме, горящем изнутри и заблокированном снаружи. Это конец.
— Толкай… — выводя из прострации, доносится до меня его голос, и я отчётливо вижу его лицо перед собой — то ли глаза привыкли к темноте то ли подобравшийся вплотную огонь освещает происходящее, как днём. — Давай… Вместе.
И, уперевшись ладонями в дверь за моей спиной, он давит в неё — я вижу, как вздуваются вены у него на руках, но ничего не меняется.
На что там я сразу жаловалась? Что дверь слабая и хлипкая? Надо было не жаловаться, а радоваться. Теперь же она, словно мстит нам, хотя, кажется, спиной я чувствую, как она выгибается, но не подаётся. А может, мы оба просто слишком ослабли.
— Артур… Там закрыто. Она просто… не откроется.
— Надо выбить… — по его лбу и вискам стекает пот, лицо раскрасневшееся и уставшее, как будто он резко стал старше на десяток лет. Неужели это наши последние минуты, и мы с ним говорим… о таком?
— Я не могу… Не получается, — от понимания ситуации и свалившейся на меня безысходности, я как будто выпадаю из реальности, очутившись в вакууме, где не действуют законы физики, где я не могу прикасаться к предметам, что-то делать с ними, у меня просто не поднимаются руки, и я совсем не чувствую своё тело.
Я в полнейшем отупении. Наверное, это и есть первая стадия умирания — переход в вечное ничто, которое находится нигде и чувствуешь себя ты там… никак.
— Толкай, — только и говорит Артур, вернее, хрипит растрескавшимися губами. И я, глотая слёзы и не разжимая рук вокруг его спины, чтобы он не упал, начинаю бить в дверь ногами со своей стороны. Вернее, бить, это слишком сильно сказано — мне кажется, я едва прикасаюсь к ней пятками. Это снова похоже на ожившей кошмар, в которым ты кричишь, а тебя не слышат, или бьешь наотмашь кулаками, но они выходят слабые и бессильные, воздух как будто смазывает все удары.
— Ещё… давай… надо ещё раз, — утыкаясь лбом мне в плечо, Артур пытается глубоко вдохнуть и вытереть пот с лица о мой халат, и за его опущенной головой я вижу, как потемневший край занавески, закрывающей небольшое окно рядом с нами, схватывается тонкой алой каёмкой, из которой вырывается язычок пламени — сначала игриво, будто не всерьёз. А потом ещё и ещё — маленькие огоньки, словно котята, играют с материей и, наконец, выждав секунду, вспыхивают ярко и уверенно — и кричу от ужаса и понимания, что огонь уже не просто в пристройке, а совсем рядом, от того, как быстро и ярко горит эта занавеска, пуская едкий чёрный дым в нашу сторону.
— Артур… — все, на что меня хватает — это короткие рваные вздохи. То ли это спазм, то ли шок от того, что я замечаю ещё одно яркое мельтешение огня у противоположного угла. Так и есть, первым загорелся пластик прямо у входа в пристройку, у неприкрытой двери. А значит нам осталась пара минут.
Мы сейчас отравимся продуктами горения этой чертовы пластмассы. А потом изжаримся на шашлык, потому что я слишком хорошо помню слова Вэла о том, как распространяется огонь через такие материалы.
Главное, наверное, сразу задохнуться, а потом сгореть. Но с учётом того, сколько мы уже вдохнули токсинов, думаю, это не проблема.
Тогда… Нельзя паниковать или биться в истерике, конец жизни — не самое лучшее время для такого идиотизма.
Артур, даже не удивлённый и не испуганный моим криком поднимает на меня глаза — красные, слезящиеся, с воспалёнными веками. Он тоже знает, чувствует, что становится не просто хуже, а неотвратимо плохо.
Это конец, только я не хочу, чтобы он об этом думал.
— Лучше… не смотри, — пусть он не видит все то, что вижу я, за его спиной. Так проще, не так страшно. И жить, и умирать надо без ощущения безысходности.
— Не надо, — повторяю я, прикасаясь ладонями к его щекам и удерживая, чтобы он не поворачивался, чтобы бы не видел, как огонь резво взбирается по груде каких-то длинных пластмассовых балок, и они вспыхивают одна за одной, как свечки на именинном троте.
— Не надо! — громко кричу я, или мне только кажется, что кричу, а сама в немом ужасе раскрываю рот от того, что одна из балок, охваченная огнём, начинает медленно клониться в нашу сторону — а нам совсем некуда бежать. Мы очень старались, мы сделали все, что могли — а сейчас остаётся только стоять, ожидая, пока все кончится. И не смотреть.
